Лачуга должника - Шефнер Вадим Сергеевич - Страница 21

• Предыдущая
• 21/59
• Следующая

— Может быть, именно здесь это и случилось, — сказала Эла.

Мы стояли молча, не шевелясь, будто, не сговариваясь, объявили сами себе минуту молчания.

— А теперь пойдём к реке, — обратился я к Эле.

— Нет, погоди, — ответила она. — Давай спасём вон ту рябинку. Ей здесь не вырасти, её какая-нибудь машина обязательно заденет колёсами.

Между сосной и дорогой росло несколько низеньких рябин; одно деревцо, совсем маленькое, стояло у самой обочины. Вынув из корзины совочек, Эла стала выкапывать рябинку.

— Летом вроде бы деревья не пересаживают, — усомнился я.

— Рябина и летом приживается, — уверенно возразила Эла. — Ты возьмёшь её и посадишь на участке твоих высоких покровителей. Только, чур, место выбери получше. И поливай её! Я на эту рябинку кое-что загадала.

Мы расстались с Элой на Господской горке. Оттуда до Ново-Ольховки было такое же расстояние, как до Филаретова. В дальнейшем мы почти каждый день встречались именно здесь, а потом шли куда глаза глядят.

Деревцо я в тот же день посадил на участке Бываевых — с их согласия. Мне казалось, что место я выбрал очень удачное — на маленькой лужайке, где справа стояли две берёзы, а слева росла бузина.

— Значит, матушку-сорокаградусную на рябине настаивать будем, только до ягодок бы дожить! — пошутил дядя Филя.

— Далась тебе эта водка окаянная! — встрепенулась тётя Лира и сообщила мужу, что завтра в аптеке будут списывать лечматериалы и она под это дело принесёт ему для здоровья пятнадцать бутылок рыбьего жира.

Что касается саженца, то он не принялся. Может быть, потому, что поливал его я нерегулярно, забывал иногда из-за стихов, творческих раздумий. В конце июля листья рябины пожелтели, пожухли.

— А как поживает наша подшефная? — спросила меня однажды Эла.

— Никак не живёт, съёжилась совсем, — ответил я. — Но тётя Лира говорит, что весной она может ещё ожить.

— Нет, не оживёт она, — строго сказала Эла и взглянула на меня так, будто я один виноват в этом.

На будущий год деревцо действительно так и не воскресло. И это вызвало очень, очень важные последствия.

Миновал год.

Я благополучно перешёл в одиннадцатый класс (они ещё существовали; позже было введено десятилетнее обучение) и летом опять подался в Филаретово. А поехал я туда известно почему: Элины родители снова дачу в Ново-Ольховке сняли.

Бываевы опять встретили меня очень гостеприимно. А вот у Хлюпика характер ещё хуже стал. Он меня сразу же за ногу цапнул. «Это он по доброте, это он, ангельчик, от радости нервничает», — растолковала мне тётя Лира.

Что касается Валика, то он быстренько отвёл меня в сторону и попросил в это лето не очень наседать на него с грамматикой, ибо у него голова другим занята. Я уже знал, что он окунулся в киноискусство, решил стать деятелем кино — не то режиссёром, не то артистом, не то сценаристом. Он ходил теперь на все фильмы, а книги читать бросил: в него, мол, культура через кино входит.

Если говорить о себе, то я прибыл в Филаретово опечаленный. Зимой минувшей дела мои шли неплохо: в одной газетной подборке прошли три моих стихотворения, в другой — два. Я уже подумывал о сборнике своих стихов. Даже название для него придумал — «Гиря». Это в знак того, что стихи мои имеют творческую весомость. Но перед самым моим отъездом в газетном обзоре некий критик заявил, что «стихи Глобального незрелы, эклектичны, автор ещё не нашёл самого себя».

В первый же день я отправился в Ново-Ольховку, захватив с собой злополучную газету. Уже на подходе к Элиной даче я учуял запах палёного и догадался, что Надя сегодня гладит бельё. И не ошибся: она только что прожгла утюгом две простыни.

Я пригласил Элу на прогулку, но она отказалась по уважительной причине: она в тот день дежурила по семейной кухне (и уже успела разбить одну тарелку).

— Давай встретимся завтра в одиннадцать утра на Господской горке, у наших ворот, — предложила она.

— Замётано, — ответил я. Потом отозвал её на минутку в палисадник и там повёл речь о том, что путь истинных талантов всегда усеян терниями и надолбами, и вручил ей роковую газету. Я сделал это в надежде на то, что Эла возмутится, осмеёт критика и тем самым обнадёжит и утешит меня. Я стал ждать её реакции.

Эла прочла ядовитую статейку и коварно хихикнула. Я моментально усёк, что хихиканье это не в мою пользу.

— Ты призадумайся. Ведь он тебе плохого не желает, — совершенно серьёзно произнесла она. — И потом, знаешь, очень уж ты могучий псевдоним себе придумал: Гло-баль-ный…

— От Электрокардиограммы слышу! — отпарировал я.

— Не я же себе такое имя выбрала, — тихо и грустно молвила Эла. — И дразнить меня так — это просто подлость.

— А с критиками, которые травят поэта, дружить — это не подлость?!

— Ни с какими критиками я не дружу… Вот что, захлопнем этот разговор. Оставайся у нас обедать. Щи сегодня — глобального качества. Из щавеля!

— Не надо мне твоих щей! — Хлопнув калиткой, я вышел из палисадника и побрёл куда глаза глядят.

На душе у меня было муторно. Я долго бродил по лесу. Когда вернулся в дом Бываевых, там уже отужинали. Но добрая тебя Лира разогрела макароны, усадила меня за стол.

— Оголодал ты, Павлик, осунулся, — сказала она. — С первого дня пропадать где-то начал. Вроде нашей кошки Фроськи погуливаешь где-то… Смотри, до алиментов не добегайся, а то нам перед твоей маманей отвечать придётся.

— Не бойтесь, тётя Лира, до алиментов дело не дошло, — невесело ответил я. — И пропадать из дому больше не буду.

Говорят, что грядущие события бросают перед собой тень; говорят, что накануне важных, поворотных в их судьбе дней люди часто видят сны, по которым можно расшифровать будущее. Но я в ту ночь спал без сновидений и проснулся без предчувствий.

• Предыдущая
• 21/59
• Следующая