Мои воспоминания (в 3-х томах) - Волконский Сергей - Страница 24

   Храм смеха, царство хохота, это Palais Royal, маленький театрик, над порталом которого изречение Рабле -- "Смех лучше, чем слезы; потому что смех в природе человека". Вы не знаете, что такое в театре смеяться, если вы не были в Palais Royal; вы не знаете, что значит за животики держаться. Там было трио. Долговязый Ясент, с огромным, на всю Францию известным носом. Миллер, крупный, со страшными глазами под черными бровями, как два лежачих вопросительных знака. И третий -- бесподобный, кругленький, юркий, с свиными глазками, Добре. Такие пьесы, как "Святоша", "Индюк", "Ужин в рождественскую ночь"; рассказать их содержание невозможно, даже эпизоды из памяти улетучиваются; но помнишь, что хохотал до упаду, помнишь эту сумму жизни, которую испытывал и которую делил со всей залой. О, сливающая сила смеха! Вот настоящее зерно человеческого "коллективизма"; вот дрожжи всечеловеческого братства. И посмотрите, как мало у нас здесь в Москве смеются, как мало улыбки на улице, какая угрюмость в лицах. Естественно, когда в основу жизни положено разделение, тогда улыбка сходит с уст; смех отворачивается от той жизни, в которой нет протянутой руки; он умолкает перед кулаком. Человек без юмора что фонарь без света; человек без смеха ссыхается. Екатерина Великая говорила, что не было великого человека, который бы не обладал неисчерпаемым запасом веселости. Мелкие пошли у нас люди, -- смеха нет, а когда он есть, то лучше бы ему не быть, ибо он является выразителем недостойного союза -- злорадства. Из чего составлен смех этого театра? Ведь из дребедени; а между тем это школа здоровья. Как трава после дождя, омытая от пыли, свежеет и приподымается, таким вы выходите из этого театра.

   Помню такой пустяк. Старик Добре, круглый, юркий, с свиными глазками, куда-то торопится; перед зеркалом, без жилета, зачесывает он свои редкие волосы на обширную лысину и все время брюзжит -- что-то раздражает его до последней степени. Он начинает подвязывать белый галстук и в это время отходит от зеркала и рассказывает нам свои горести; возвращается к зеркалу -- галстук уже не годится; он берет другой. Начинается то же самое. Он все время говорит, сердится, пыхтит... Чем больше он раздражается, тем хуже подвязывается галстук; чем неподатливее галстук, тем больше он раздражается. Комизм этой ярости на пустяках нельзя описать. Перед ним на подзеркальнике стоит его цилиндр, и в него он нетерпеливо кидает эти ненавистные, непокорные галстуки. Наконец кое-как яростным узлом обвязывает шею, напяливает жилет, потом фрак; путает рукава, петлицу жилетную застегивает о фрачную пуговицу, все время бормочет, пыхтит, суетится, схватывает цилиндр, надевает его -- вокруг красного растерянного лица галстуки из цилиндра висят, как макароны, -- он убегает. "Ну что тут смешного!" -- скажут наши провозвестники "идейного" театра. Вам не смешно? Ступайте мимо; вы не человек, вам чего-то не хватает, чтобы быть полным человеком. Я же предпочитаю пустяк, под которым ощущаю великое мастерство, нежели великие задания и под ними безграмотность.

   Сколько смеха рассыпано по Парижу, от Palais Royal no бульварам и вверх по Монмартру! Другое гнездо смеха -- Varietes. Еще тройка! Барон, Брассер, Ласуш. Помню в этом театре -- кабинет министра, министра искусств. Всклокоченная голова у министра; он страшно занят, как все министры; он страшно устал, как все министры. Он с яростью перекидывает бумаги с одной стороны стола на другую -- он не может найти то, что ищет, и бумаги становятся ответственны за его душевное состояние. Ему предстоит на каком-то открытии произнести речь; он хочет упомянуть девять муз. Да, но как их зовут? Каждого входящего к нему чиновника он задерживает: "Послушайте... кстати... скажите-ка мне имена девяти муз, я что-то забыл". Чиновник начинает припоминать: "Мельпомена, Терпсихора". -- "Ну, дальше. Ведь это только две, еще семь... Ну, что же". И так с каждым, и с каждым разом трагизм этой охоты за именами увеличивается.

   Тут же, в Varietes, последнее время играла восхитительная Гранье, когда-то опереточная певица, перешедшая в комедию. Сколько ума, сколько выдержки, и какая дама. В последний раз видел ее в пьесе "Зеленый фрак"; она играет герцогиню, рожденную американку, с английским акцентом и с невероятнейшими искажениями французского языка. В конце одной сцены, которая больше всех других полна путаницы, недоразумений, шуму, гвалту, беготни, она в изнеможении сваливается на диван с возгласом: "Ах, я в состоянии полной проституции" (вместо "прострации" конечно); на этом слове -- занавес.

   В этом же театре играла милая Режан самые комические пьесы своего репертуара. Вижу ее, спешно надевающую шляпу, застегивающую перчатки, негодующую и за чем-то торопящуюся на вокзал; она торопит мужа: "Мы едем на вокзал!" Муж спрашивает: "Да где же мы там будем?" -- "В зале ожидания!" -- "И что мы там будем делать?" -- "Мы будем ждать. Залы ожидания сделаны для ожидания, -- мы будем ждать!" И все это с нервным застегиванием пуговиц и нервным подвязыванием бантов.

   В одной пьесе министр народного просвещения узнает, что г-жа такая-то, автор прелестных романов, которыми он зачитывается, хотела бы получить орден Почетного Легиона. Конечно! Его рекомендация ей обеспечена! Пусть только зайдет к нему... Ему подают визитную карточку: она! Он взволнован, он прихорашивается, он вне себя: просить! просить!! Входит долговязый юноша, рыжие волосы мочалкой. Что такое? Вам что нужно?.. "Да... моя визитная карточка..." -- "Ваша карточка?" -- "Да, это мой псевдоним". -- "Вы пишете под женским именем?" -- "Да, женщины-авторы в моде нынче; это обеспеченный успех. Женщины продаются и раскупаются в нынешнем году как никогда". Надо видеть, как разочарованный министр бьет отбой: "Почетный Легион? Это не так просто, как вы думаете" и пр. и пр.

   И в этом же театре я видел незабвенную Жюдик в оперетке "Мамзель Нитуш". Барышня, воспитывающаяся в монастыре, убегает из монастыря, чтобы петь главную роль в оперетке, и что из этого получается! Помню, как она с органистом репетирует куплеты и в это время входит настоятельница; как мгновенно куплеты сменяются на церковное песнопение и как настоятельница после минутного недоумения переходит в благоговейное одобрение, покачивая головой, отбивает такт. Женский монастырь часто бывает местом действия в оперетке. Так в "Мушкетеры в монастыре". Так в прелестной комической опере Обера "Черное домино" -- тоже барышня убегает из монастыря, чтобы попасть на маскарад; возвращается и рассказывает треволнения ночного происшествия:

   Ah, quelle nuit!

   Le moindre bruit

   M'effraye et m'interdit,

   Et je m'anete, helas

   A chaque pas.

   Soudain j'entends

   De lourds fusils

   Au loin retentissant.

   Ce sont des soldats un peu gris

   Par un sergent ivre conduits.

   Sous un sombre portail soudain je me blottis.

   Et grace a mon domino noir --

   On passe sans m'apercevoir.

   Tandis que moi, droite, immobile

   Et mourante d'effroi,

   Je priais Dieu tout bas

   Et je disais:

   Oh mon Dieu, Dieu puissant,

   Sauve-moi de tout accident,

   Sauve l'honneur du couvent.

   (Слышал в этой роли очаровательную m-me Isaac, ученицу Дельсарта; у нее было столь редкое сочетание колоратуры с задушевностью. Ее же помню в роли Джульетты в опере Гуно, а Ромео пел знаменитый в то время Талазак. Незабываемо выходил у них первый дуэт, на балконе; они его пели усталым говорком, как увядшие от влюбленной неги.)

   Текст куплетов "Черного домино", хотя не полный, выписал потому, что слышал от отца, что бабушка моя, княгиня Мария Николаевна Волконская, обладавшая прекрасным голосом и отличным мастерством, пела эту песенку своим детям в Сибири... Возвращаюсь к Жюдик в "Черное домино". Чего только не было в ней! Задор, ласка, лукавство. Она меняет монастырский чепец на пудреный парик маркизы; как горели черные глаза под белой пудрой, сколько обещаний в глазах, сколько отказа в движении руки... Никогда уже не повторится такое видение... Однажды, в первые недели моего директорства, сидел в своем кабинете -- подают мне визитную карточку: m-me Judic. Не помню, зачем она приезжала в Россию, но ко мне пришла, чтобы сказать, что она бросила оперетку, что переходит в драму, и просила принять ее в труппу Михайловского театра. Я только что вступил в должность, не успел осмотреться; труппа французская была немногочисленна, пошли бы неудовольствия, да и бюджет уже был превзойден. Я отказал. Она подняла руку и, приложив ноготь большого пальца к кончику мизинца, -- "Ни малейшей, самой маленькой надежды, господин директор?" Чудный голос просил, дивные глаза надеялись, а может быть, и обещали... Трудно было отказать, но я сказал: "Увы, на этот раз -- нет"... Слышал, что она в драме была очаровательна, но пробыла она не долго. Последние раза, что я бывал в Париже, она пела в "Фоли Бержер". Она пела в течение многих лет все те же две шансонетки: "Mais s'il etait alle plus loin" и "Ah, monsieur, ne me chatouillez pas!" Она выходила на сцену каждый вечер в половине одиннадцатого; ее встречали рукоплескания добросовестной клаки. Театральные новички с трепетом ждали ее выхода, но знатоки театра, видевшие ее прежде, стояли у буфета, спиной к сцене: от прежней Жюдик не оставалось следа...