Филумана - Шатилов Валентин - Страница 37
- Предыдущая
- 37/131
- Следующая
И это последнее, что я помнила. Отвращение к происходящему настолько переполнило меня, что сознание не выдержало и отключилось.
А может, это мой разящий топор, моя Филумана исчерпала весь запас слабеньких сил, имевшийся в моем организме…
Очнулась я от того, что кто-то неумело меня переворачивал, пытаясь снять парчовую накидку с капюшоном, отороченную дорогим блестящим мехом и расшитую шелковым узором.
На накидку позарились маленькие, юркие, но вполне человеческие глазки, которыми сейчас я и смотрела, не открывая своих глаз.
Все-таки человеческие. Я вздохнула с облегчением – неужто наконец этот звериный кошмар кончился?
– Деда, она живая! – раздался возмущенный голосок – мальчика? девочки – какого-то человеческого детеныша.
Не открывая глаз, я осмотрелась.
Дед детеныша-мародера, видно, копался в поклаже нашей телеги и сейчас поднял голову. Карета, где лежала я и находился ребенок, пытающийся меня раздеть, стояла посреди веселенького зеленого пейзажа. Деревья, солнышко… И гора трупов на земле. Из-под них не было видно ни дороги, ни придорожной травы. Большинство трупов растерзаны самым чудовищным образом. Попадались и звериные – но это как-то не бодрило.
Сочетание в одном пейзаже нежно-зеленого верха с кроваво-красным низом показалось мне очень тягостным. Дед, однако, этот пейзаж уже видел, и на него, в отличие от меня, зрелище впечатления не произвело.
– Не трогай, внученька, а то еще бросится да поранит! Я сейчас подойду, – пообещал он детенышу, оказавшемуся девочкой
Пока он плелся к моей карете, я осматривалась вокруг в поисках живых. Нашелся только один. Никодим, придавленный мертвыми телами, залитый и своей, и чужой кровью, внимательно следил за передвижениями деда. Ему было очень больно, но до поры до времени он боялся стонать. На трупы уже начинали слетаться мухи, и Никодим от всей души надеялся, что дедок с внученькой окажутся столь же безобидными мародерами, как и эти мухи.
– Конечно, живая, – подтвердил дедок, заглядывая в дверь. – Видишь, это черное паскудство у нее с шеи не слезло! Эй, девка, вставай, чего разлегласы
Столь добродушно-душевное подбадривание было обращено уже ко мне.
Я подняла голову. Дед с внучкой – оба босые, оба по щиколотку в черной, начинающей подсыхать крови – стояли и смотрели. Мысли о помощи не возникло ни у него, ни у нее. Девчонка была возмущена, что не имеет такого платья с накидкой, какое было у меня, а дед гадал, как это паскудство – не меньше чем княжеского размера! – могло оказаться на шее у девки. Ну у мужика, что в траве лежит, – это еще понятно..
Память вернулась рывком. Я вскочила, выглянула из кареты – искала место, на которое можно поставить ногу, не ступив в кровь. Такое место нашлось рядом с колесом, около копыта моей насмерть загрызенной лошади – мертвой, но до сих пор впряженной в карету.
Перепрыгивая с одного сухого пятачка на другой, я добралась до места, где лежал Михаил. Любопытная девочка подбежала следом.
Стрела так и торчала из горла князя. Она даже не прошла насквозь, и теперь мне стало ясно почему. Она воткнулась в гривну, прорвала ее и застряла в ней.
– Не жилец, – равнодушно прокомментировал со своего места дед положение Михаила.
Я смотрела не отрываясь. Наверно, слишком пристально, потому что не заметила самого сейчас главного – того, что девочка заприметила сразу: Михаила укрывал тонкий, хрустально отсвечивающий на солнце кокон – Не балуй! – крикнул дед, но внучка оказалась шустрее. Она протянула ручонку и коснулась кокона грязным, перепачканным все в той же крови указательным пальцем.
Раздался легкий хлопок, запахло озоном и одновременно паленым мясом.
Внучка, разинув рот, смотрела на свой указательный палец. На первой фаланге не осталось ни ногтя, ни кожи, ни мяса – одна черная обугленная косточка-Истошный вопль девчонки резанул барабанные перепонки только через долгую секунду.
– Ну, говорил же тебе! – заспешил к ней дед – Сейчас. сейчас.
Наклоняясь по пути к земле, он срывал какие-то листочки, лютики-цветочки, торопливо растирал их в ладонях.
– Сейчас, неслух ты маленький! – он сграбастал внучкину руку и крепко зажал подпаленный палец в ладони. Девочка заорала еще страшнее.
– Ну-ну, будя, будя… – успокаивающе проговорил дедок и, склонившись к своему кулаку, все еще сжимающему искалеченный палец, забормотал что-то вроде: «Ча-ча-ви-ча-ско-мурыча…»]; i (,
Скороговорка была бессмысленная, отвлекающая, но он бормотал, а я чувствовала, как детский палеи в зажатом кулаке травника охватывало онемение наподобие местной анестезии. Да и девочка примолкла, напряженно глядя на деда и растирая слезы по щекам свободной рукой.
Рыже-бурые следы, исполосовавшие ее лицо, можно было принять за веселую раскраску для игры, например, в индейцев, если только забыть об источнике происхождения красной краски.
– Ну вот, теперича завяжем горицветом. – Дед вырвал из травы какой-то длинный листик, обмотал его вокруг пострадавшего пальца и наставительно сказал: – А не будешь совать куда ни попадя!
Терпения у Никодима не хватило, и он мучительно застонал.
– А ему сможете сделать так, чтоб не было больно? – спросила я деда, кивая на гору трупов, из которой донесся стон.
– Зачем, сам вычухается, – не глянув, равнодушно сообщил дед.
Нарастающая боль затуманила мозг Никодима. В полузабытьи он застонал снова.
Сама не заметив как, я очутилась около него, не думая уже о крови и грязи, принялась стаскивать с него чужие тела, части тел, нашла израненную Никодимову голову и прижала ладони к вискам.
– Ты не ант? – спросила, когда он открыл глаза.
– Нет, – чуть слышно прошептал он.
Он бы и громко возмутился, но не было сил. Зато в мозгах возмущение запульсировало в полную мощь, перекрыв на какое-то время даже боль.
– Я – голутвенный, – прошептал он, пытаясь хоть шепотом донести до меня значение своего превосходства над актами.
– Вот и жаль, – сказала я. – Был бы ты ант, я б. наверно, твою боль уже давно сняла.
Мозг антов так доверчиво, даже радостно открывался мне. готовый подчиниться княжеской господской воле! А Никоди-мово сознание, несмотря на заполонившую все тело боль, продолжало отчаянно сопротивляться вторжению, из последних сил отстаивая самостоятельность голутвенной личности.
И все-таки болевой пожар в его голове начал стихать, не устояв перед моими осторожными поглаживаниями.
А латьше что? Я в медицине не разбиралась. Дед же, похоже, – травник и знахарь – Помогите ему, пожалуйста, – попросила я неприступного старика.
И сделала вид, будто ничего не замечаю, когда из леса позади моей склоненной спины бесшумно вынырнула ватага не менее чем из десятка мужчин.
Ватагой они мысленно называли себя сами. Хотя, на мой взгляд, это озорное слово мало подходило их зловещему бандитскому виду. Уж эти были настоящими грабителями – не чета деду с внучкой.
Внимательно оглядевшись по сторонам, ватажники решили, что на месте побоища ничего опасного для них нет, и только тогда выступили на солнце из-под ветвей.
– Эй, Орей! – радостно крикнул старику вожак ватаги. – Помог бы, раз девушка хочет!
– Тебя не спросил, – огрызнулся дед и, повернувшись спиной ко всем нам, не заслуживающим его внимания, не оглядываясь начал углубляться в лес
Я с удивлением обнаружила, что они – вожак ватаги и гордый старик – отец и сын. А девочка – родная дочь вожака Это подтверждали мысли всех троих. Но девочке было все равно, а отец с сыном друг друга, мягко говоря, недолюбливали
Я решила пока не оборачиваться и по-прежнему сидела спиной ко всей этой сцене, изображая глухую. Дед удалялся, неспешно раздвигая посохом ветки с дороги, сын, видя, как его игнорируют в присутствии всех, наливался злобным раздражением, его дружки осматривали издалека мою парчовую накидку, прикидывали, какой выкуп смогут за меня взять.
Выкуп?
– А ну стой, старый пень! – Вожак в несколько прыжков догнал деда и, схватив за плечо, повернул к себе. – Вернисы Пойдешь, когда я договорю!
- Предыдущая
- 37/131
- Следующая
