Заговор францисканцев - Сэк Джон - Страница 7

• Предыдущая
• 7/100
• Следующая

– Но ведь фра Элиас построил базилику! – перебила Амата, – и целый свет стекается в Ассизи, чтобы увидеть ее!

Конрад медленно выдохнул и напомнил себе о добродетели терпения. Как видно, эта Амата мало что знала о расколе ордена. Ей многому следовало бы научиться, прежде чем она сумеет оказать обещанную Лео помощь. Конрад заговорил снисходительно, как школьный учитель:

– Хотя Элиас был из всех братьев, кроме Лео, наиболее близок святому Франциску, он не постиг главного в жизни основателя. Франциск в своем смирении просил похоронить его за городской стеной, на Колле д'Инферно, куда вывозят городские отбросы и тела казненных преступников. И что же сделал Элиас? По его настоянию весь склон холма был пожертвован ордену – ордену, который ничем не владел при жизни своего основателя, – и он выстроил там самую величественную базилику христианского мира – колоссальный мавзолей для того, кого в народе звали il Poverello – Беднячок Божий! Вот до чего скудно было его понимание!

Амата оживилась.

– Да, и я знаю про Колле д'Инферно! – воскликнула она. – Мой дедушка Капитанио был среди тех, кто отдал склон брату Элиасу.

Конрад недоуменно уставился на диковинку, восседавшую на дальнем конце стола. Сперва оказывается, что она знакома с таким мирским братом, как фра Салимбене, а теперь эта служанка беззастенчиво уверяет, будто ее семья пожертвовала земли для великой базилики.

Амата обеими руками расправила свиток.

– Не лучше ли забрать его с собой? Мать настоятельница его бы спрятала.

– Нет, если нас с ним задержат, мы станем дровами для костра инквизиторов, а свиток пойдет на растопку. Я схороню его в этой урне. Только ты да я знаем, где он лежит, и если я не вернусь...

– О нет! – Амата замахала руками, как хозяйка, отгоняющая мух от котла сваренного пива. – Тут я не смогу вам помочь. Мне ведь не позволено бродить, где вздумается. Я единственный раз перебралась за горы.

– Один Бог знает, что вовлекло тебя в это дело, сестра, но если Он пожелает сделать тебя своим орудием, то даст тебе и средства.

Чтобы снова вложить манускрипт в урну, Конраду пришлось сначала извлечь оттуда холщовый сверток, перевязанный травяным жгутом. Сверток выскользнул у него из пальцев и развернулся на соломе. По полу разлетелись перья, рог для чернил, пемза, линейка, стилос и мелки. Покраснев от досады на свою неуклюжесть, Конрад нагнулся, собирая свои богатства.

– Как видишь, для изготовления копии у меня есть все, кроме пергамента. Я собирался просить мону Розанну каждый раз присылать мне с едой несколько листов.

Амата громко рассмеялась, но не над его неловкостью, как подумалось Конраду.

– И вы называете ученость тратой времени? Уж конечно, вы так не думаете!

– Вот как? И как твоя мудрость пришла к такому выводу?

– Видели бы вы свою рясу! Седалище и локти лоснятся куда сильней, чем колени. Вам так же привычно сидеть на заду, как любому писцу за конторкой.

Конрад не знал, смеяться ему или оскорбиться. И все-таки рассмеялся.

– Признаюсь, – сказал он, – я учился и участвовал в крупных диспутах в Париже. И собственные затевал. Мы, студенты, воображали, что где-то в хитроумных силлогизмах и схоластических спорах откроем ключ к мирозданию. У меня болит голова при одной мысли о том времени.

Он ухмыльнулся, выходя в огород за лопатой. «Я так и не узнал, сколько бестелесных душ могут уместится в суповой миске», – припомнилось ему.

– Подождите немного снаружи! – крикнула ему в окно Амата. – Мне надо заняться... женскими делами.

Конрад немедленно обратил к хижине спину. Опять женские дела! Он и так сегодня испортил себе аппетит, размышляя о них.

Он воспользовался передышкой, чтобы обратить взор в лес, где роса еще блестела миллионами крошечных огней.

Сейчас он понимал, как будет тосковать по этому лесу. Амата возилась целую вечность, но он уже не спешил отправиться в путь. Отшельник понимал, что полюбил эти места, как предчувствие небесного блаженства. Ему хотелось напоследок впитать в себя тишину, торжественность, которую он всегда ощущал здесь. Он решил, что дверь хижины надо будет оставить открытой на случай, если его лесным друзьям понадобится убежище. И задумался, станут ли они скучать по нему и не впал ли он в ересь, приписывая бессловесным созданиям человеческие чувства.

– Я готова! – наконец крикнула Амата. – И кувшин ваш тоже собрала заново.

Отшельник выкопал яму в углу, где стоял стол. Амата не сводила с него глаз, пока он опускал в углубление урну и забрасывал ее соломой. Она даже помогла придерживать на месте крышку, пока он собирал землю и утаптывал ее. Отмывая свой деревянный заступ, Конрад поразился, какая решимость отобразилась в ее лице. Прежде он в ней этого не замечал. Возможно ли, чтобы эта суетная сестра, при всей своей неуместной болтливости, обладала некоторой долей мужской отваги и твердости? И то и другое понадобится ей, решил отшельник, чтобы выстоять в приближающейся буре. А бурю он предчувствовал с такой же неизбежностью, как приближение зимы.

На миг ему представился образ отца, захлебывающегося в пенных гребнях темных валов.

«Помилуй Боже всех нас», – взмолился он.

Орфео Бернардоне промокнул лицо широким рукавом арабской туники, поскреб ногтями облепленный волосами загривок и поправил красную левантийскую шапочку, пустым кошельком свисавшую на одно ухо. В порту Акры солнце палило безжалостно, а этим утром еще и с моря не тянул обычный бриз, так что Святая Земля больше напоминала выжженную пустыню, чем Землю Обетованную. Моряк, щурясь, взглянул на ослепительно белые стены мавританских домов, на далекие купола дворцов и мечетей. Высокие пальмы шуршали и постукивали пучками листьев на верхушках тонких стволов, словно жаловались, что приходится тратить скудную тень на притулившихся внизу человечков.

– Ты просто чудо, Марко, – обратился он к своему приятелю. – Коиф сухой, будто только сейчас повязан. Вот только, – он потянул за светлый локон, показавшийся из-под покрывавшей голову молодого Поло темной ткани, – теперь не каждый волосок к волоску.

Паренек оттолкнул его руку.

– Начинающий купец должен сохранять хладнокровие, – заметил он. – Увидят, как ты потеешь, – считай, проиграл торг.

Они прошли под затененным навесом к пересекающимся базарным рядам. Орфео глубоко втянул в себя запахи чеснока, муската, корицы, индийского имбиря и тибетского мускуса. В Риме князья церкви, и светские тоже, отдавали целые состояния за эти пряности, а он здесь мог наслаждаться их ароматами на каждой утренней прогулке. Что за чудо Восток!

По базарной площади шныряли оборванные ребятишки; застенчивые женщины, кутавшие лица в чадру, несли на головах кувшины с водой, напоминая ему хозяек в родной Умбрии, так же носивших воду в селения на вершинах холмов. Только в сравнении с Акрой Умбрия была холоднее обетов девственницы. На припортовых улочках крестоносцы сталкивались локтями с сарацинами, черные мавры и евреи вели торг с армянами и христианами несторианского толка – всё, словно спицы в колесе, сходилось здесь к одному центру – деньгам. Подобно морякам, выброшенным на остров лотофагов, самые различные расы и народы скоро забывали здесь свои священные войны и джихады, забывали и родину, желая одного: вечно пребывать на этом блаженном берегу.

Орфео дивился не столько пестроте населения, сколько терпимости горожан. В его родной Умбрии человека могли отправить на костер за то, что его лохмотья оскорбляли какого-нибудь богатого епископа, или за то, что он в теологическом рассуждении уподобил Небеса кругу сыра. Но в Акре находилось место всякому учению и философии. Минареты, с которых муэдзины призывали к молитве ревностных мусульман, стояли бок о бок с бастионами замков европейской знати, башнями графини Блуа и короля Генриха Второго, госпитальеров, тамплиеров, тевтонских рыцарей и – там, где городская стена спускалась к гавани, – с замком патриарха Акры и папского легата, Тебальдо Висконти ди Пьяченца. В лабиринте улиц и переулков Орфео встречал греков, норманнов, арагонцев, курдов и, само собой, купцов из Пизы и Генуи. Именно на случай встречи с соотечественниками оба юноши нацепили перевязи с мечами поверх одежды.

• Предыдущая
• 7/100
• Следующая