Заговор францисканцев - Сэк Джон - Страница 27

• Предыдущая
• 27/100
• Следующая

– Отдыхай в мире и не думай о греховном, – услышала его голос Амата. – Как только мы прибудем в Ассизи, я пришлю к тебе братьев.

Отшельник передал ей факел и вместе с Джакопоне поднял носилки на плечи. Амата поначалу несла вязанку одной рукой, но плечо скоро заныло, и она неохотно забросила пику в кусты.

За часовней тропа вскоре начала подниматься на холм Ночильяно – последний перед Ассизи. Под сандалиями Аматы похрустывала засохшая и подмерзшая корка грязи, и девушка дивилась, как не чувствуют холода, кусавшего ее за пальцы, босые мужчины. Даже ее потрясла выдержка этих двух аскетов. На подъеме менее рослый Конрад вышел вперед и почти не замедлил шага. Ей вспомнились отцовские рассказы про спартанцев – самых мрачных и устрашающих воинов древности. Те питались в общих трапезных похлебкой из потрохов, ячменными лепешками и тому подобной жалкой пищей. И так же, как эти двое, чурались женщин. О том, что это значило на самом деле, ей даже думать не хотелось.

Луна нырнула за западные вершины, но тропа под ногами стала светлей. Амата уже видела очертания деревьев над холмом и с радостью ловила слухом первый щебет птиц.

– Еще немного до вершины, сиор Джакопоне, – Конрад, – а там можно и отдохнуть.

Там, где дорога начинала спускаться в долину Тесио, они опустили с плеч свою ношу. Горы кругом уже озарились первым светом дня, и долина внизу простиралась перед Аматой, подобно маленькой вселенной: с далекими селениями, отдельными хижинами и возделанными полями, уходящими к дальним холмам. Прямо под ними лежал Ассизи, и Амата вспыхнула жарким гневом, отыскав глазами высокую башню и зубчатые крепостные стены Рокка Пайда, нависшей над городом. Она ткнула факелом в грязь, жалея, что не в ее силах с такой же легкостью разделаться с Симоне делла Рокка и его сыновьями.

Мужчины потягивались и разминали плечи. Джакопоне выбрал подходящий куст и запустил пальцы под набедренную повязку, чтобы облегчиться, но Конрад ухватил его за плащ.

– Отойдем немного, брат. И я с вами.

Амата усмехнулась. Конрад до последнего держался за тайну и связанные с ней сложности. Она услышала движение за спиной и, оглянувшись, увидела, что Энрико приподнялся на носилках и шарит руками в воздухе. Она бросилась к мальчику:

– Я здесь, Рико. Мы у самого Ассизи.

Она поймала его запястья и уложила руки на грудь. Конрад вернулся прежде, чем мальчик успел ответить.

– Мы все здесь, братец, – сказал он, опуская ладонь на лоб Энрико и заглядывая ему в лицо. – Я только что выслушал исповедь одного раненого и, если хочешь, выслушаю твою.

– Хочу, падре. Пожалуйста, исповедуйте меня. Я знаю, что умру.

– А ты не можешь подождать, пока мы войдем в обитель? – спросила Амата.

Мальчик обратил к ней горестный взгляд.

– Прости. Мне надо исповедаться. Сейчас. Я не доживу до обители.

– Энрико прав, – сказал ей Конрад. – Медлить опасно. Отойди немного по дороге и подожди сиора Джакопоне. Дай мальчику говорить свободно.

Амата повернулась к ним спиной и ушла. Она чувствовала, что сердце ее больше не выдержит – не выдержит еще одной смерти любимого человека, не вынесет новой вражды, и молилась в душе, чтобы оно наконец разорвалось. Она не сомневалась, что, выслушав исповедь Энрико, Конрад ее возненавидит.

Девушка изо всех сил старалась удержаться от слез. Подошел Джакопоне, спрятал ее плечо в большую чашу своей ладони.

– Неровное дыхание умирающего. Грехи и прощение грехов. Из этих лоскутков шьются стихи, брат мой. Вся жизнь – нескончаемая эпическая поэма.

«Господь мой Иисус Христос, Сын Божий, помилуй меня, грешного. Господь мой Иисус Христос, Сын Божий, помилуй меня, грешного...»

Губы Джакопоне беззвучно шевелились, снова и снова повторяя одни и те же слова. Сколько раз он повторил их за эти четыре года, пока они не стали привычны для него, как дыхание? Он ждал, свесив ноги с края большого валуна, сложив руки на коленях, полузакрыв глаза. На краю дороги барахтался в луже большой черный сверчок.

Конрад подошел к нему.

– Где Фабиано?

Лицо отшельника перекосилось от ярости. «Он ревет, как тот судья, страдавший несварением желудка», – подумал Джакопоне, припомнив давнего знакомца по Тоди.

Кающийся ткнул большим пальцем через плечо, на дорогу в Ассизи. Серые глаза отшельника наполнились слезами, и он рукавом утер обросшие бородой щеки. Разжал кулаки и поднял глаза к небу. А потом уронил и руки, и голову.

– Энрико ушел. – Отшельник выталкивал из себя слово за словом. – Из-за самовлюбленного, развратного Фабиано, который бросил пост, умер хороший мальчик.

– Дети бросают камнями в лягушку ради забавы. – Джакопоне по-лягушечьи спрыгнул со своего насеста. – Но лягушка умирает взаправду. Он назвал меня кузеном.

– Кто?

– Ваш послушник. «Прощай, кузен, – сказал он, – я разделяю твое горе». Не знаю, почему он это сказал. У моей жены был кузен по имени Фабиано. Но он не стал послушником серых братьев. Ванна много-много месяцев оплакивала своих родных. Мы отложили венчание. Лучше бы нам никогда не жениться. Лучше бы наши родители вовсе не дали нам встретиться. Она и сейчас была бы жива, бедная девочка.

Он поднял голову, но взгляд его снова помутился.

– Все запутано, всюду узлы. Вы умный человек, фра Конрад. Вы хоть что-нибудь в этом понимаете?

Конрад, конечно, понимал. Он точно знал, почему Ама-та назвала кающегося кузеном и почему оплакивала смерть его жены. Но узнал он все это из исповеди Энрико и не мог нарушить святую тайну покаяния.

Отшельник пожалел бы юную женщину, потерявшую сестру, но ярость душила в нем все лучшие чувства. Он напоминал себе, что Амата сама почти ребенок, едва ли старше Энрико, но оправдания не помогали. Ему хотелось вопить. И хотелось плакать: по мертвому мальчику, по Джакопоне и его погибшей Ванне, по Амате, оплакать весь род людской, ощупью, вслепую спешащий к последнему суду. И собственное несовершенство. Всех ужасов этой страшной ночи не случилось бы, не дай он втянуть себя в лабиринт тайны Лео, останься он в своей хижине. «Chi non fa, non falla, – говаривал благоразумный отец Розанны. – Кто ничего не делает, не совершает ошибок».

А теперь им с Джакопоне придется делать что-то с худшим из плодов его решения. Надо избавиться от тела Энрико.

Он похлопал кающегося по спине.

– Идем, друг мой. Закончим наше дело. Мальчика надо похоронить в Сакро Конвенто. Братья известят его семью.

Он говорил деловито, не давая прорваться наружу печали, тяготившей душу.

Мужчины подняли носилки и двинулись дальше. Теперь, на спуске, первым шел высокий Джакопоне. Кроны деревьев над дорогой, ведущей в город, смыкались в тоннель, такой темный, что Конрад готов был поверить – он спускается в бездонную пещеру, ведущую в нижний мир. Воображение уже рисовало ему бледные асфодели, отравленные ядом трехглавого Цербера, – растения, которые собирали колдуны, чтобы приготовить смертельные зелья. Подобно древнему певцу Орфею, они спускались в самое сердце Аида, чтобы отыскать... Что отыскать?

Легендарный поэт осмелился встретиться с ужасами ада ради Эвридики, а Конрада ожидали впереди разве что несколько туманных ответов. И все же он чувствовал, что его так же неотвратимо влечет вперед – к своей собственной трагедии.

Скелет поэта, влачившийся по тропе перед ним, тоже беспокоил отшельника. После страстного выступления на площади Джакопоне постепенно соскальзывал в темную меланхолию, из которой вынырнул только раз, чтобы дать отпор напавшим на них у пещеры. Что станется с кающимся, когда они окажутся в Ассизи? Если город примет его, как покаянного грешника, никто его не обидит. Но если сочтут сумасшедшим, он подпадет под тот же закон, который преследует прокаженных, оказавшихся в стенах города. Горожане могут забросать его камнями, если не хуже. Даже уличные сорванцы в Губбио это знали.

«И, если на то пошло, что ждет меня самого?» – гадал Конрад. Если в обители Губбио его ждали, то и братия Сакро Конвенто наверняка предупреждена. А между тем разгадать загадку, заданную Лео, можно лишь по ту сторону стен братства.

• Предыдущая
• 27/100
• Следующая