Сто лет одиночества - Маркес Габриэль Гарсиа - Страница 6
- Предыдущая
- 6/89
- Следующая
— Убирайся к черту, — закричал ему Хосе Аркадио Буэндиа. — Сколько бы ты ни возвращался, я тебя каждый раз буду убивать снова.
Пруденсио Агиляр не ушел, а Хосе Аркадио Буэндиа не осмелился метнуть в него копье. И с того времени он уже не мог спать спокойно. Его мучило воспоминание о безграничном отчаянии, с которым мертвец смотрел на него сквозь дождь, о глубокой тоске по живым, светившейся в его глазах, о том беспокойстве, с каким Пруденсио Агиляр оглядывался вокруг в поисках воды, чтобы смочить свой кусок пакли. «Должно быть, ему очень тяжело, — сказал Хосе Аркадио Буэндиа жене. — Видно, он ужасно одинок». Урсула прониклась к мертвецу таким состраданием, что, заметив при следующей встрече, как он заглядывает в котлы на плите, и сообразив, чего он ищет, она с тех пор расставляла для него миски с водой по всему дому. В ту ночь, когда Хосе Аркадио Буэндиа увидел, что мертвец обмывает свои раны в его собственной спальне, он сдался.
— Ладно, Пруденсио, — сказал он. — Мы уйдем из этой деревни как можно дальше и никогда сюда не вернемся. А теперь ступай себе с миром.
Вот так и случилось, что они затеяли поход через горный хребет к морю. Несколько друзей Хосе Аркадио Буэндиа, такие же молодые, как и он, охваченные жаждой приключений, покинули свои дома и отправились с женами и детьми искать землю… необетованную. Прежде чем уйти из деревни, Хосе Аркадио Буэндиа зарыл во дворе копье и одного за другим обезглавил всех своих великолепных бойцовых петухов, надеясь этой жертвой принести некоторое успокоение Пруденсио Агиляру. Урсула взяла с собой только сундук с подвенечным нарядом, кое-что из домашней утвари и сундучок с отцовским наследством — золотыми монетами. Никто не позаботился обдумать заранее, какими путями лучше двигаться. Просто решили идти в направлении, противоположном тому, где находится Риоача, чтобы не встретить никого из знакомых и бесследно исчезнуть. Более нелепого путешествия не знал мир. Через год и два месяца, окончательно испортив себе желудок обезьяньим мясом и супом из змей, Урсула произвела на свет сына, все части тела у которого были вполне человеческими. Из-за того, что ноги у нее опухли, а вены на них вздулись, как пузыри, ей пришлось пролежать добрую половину похода в гамаке, подвешенном к палке, которую двое мужчин тащили на плечах. Ребятишки переносили тяготы пути лучше, чем их родители, и большую часть времени беспечно резвились, хотя вид у них был жалкий — глаза запали, животы вздулись. Однажды утром, после почти двухлетних скитаний, путникам довелось стать первыми смертными, увидевшими западный склон горного хребта. С покрытой облаками вершины они созерцали необъятное, изрезанное реками пространство — огромную долину, расстилавшуюся до другого края света. Но к морю они так и не вышли. Проблуждав несколько месяцев по болотам, уже давным-давно не встречая на своем пути ни одной живой души, они как-то ночью расположились лагерем на берегу каменистой реки, вода в которой была похожа на застывший поток жидкого стекла. Много лет спустя, во время второй гражданской войны, полковник Аурелиано Буэндиа, собираясь захватить врасплох гарнизон Риоачи, пытался пройти к ней по тем же местам и через шесть дней понял, что его попытка — чистейшее безумие. Однако хотя в ту ночь, когда был раскинут лагерь у реки, спутники его отца и смахивали на потерпевших кораблекрушение, но за время перехода их войско увеличилось в числе, и все его солдаты намеревались дожить до глубокой старости (что им и удалось). Ночью Хосе Аркадио Буэндиа приснилось, будто на месте лагеря поднялся шумный город и стены его домов сделаны из чего-то прозрачного и блестящего. Он спросил, что это за город, и услышал в ответ незнакомое, довольно бессмысленное название, но во сне оно приобрело сверхъестественную звучность: Макондо. На следующий день он убедил своих людей, что им никогда не удастся выйти к морю. Приказал валить деревья и расчистить в самом прохладном месте возле реки поляну, на ней они и основали селение.
Хосе Аркадио Буэндиа все никак не мог разгадать сон о домах с прозрачными стенами до тех пор, пока не увидел лед. Тут он решил, что постиг глубокий смысл пророческого сновидения: им следует как можно скорее наладить производство ледяных кирпичей из такого доступного материала, как вода, и построить всем новые жилища. Тогда Макондо из раскаленного горнила, где от жары перекашиваются щеколды и оконные петли, превратится в город вечной прохлады. И если Хосе Аркадио Буэндиа не упорствовал в своем намерении создать фабрику льда, то лишь потому, что был в то время всецело поглощен воспитанием сыновей, особенно Аурелиано, проявившего с первого же дня редкие способности к алхимии. В лаборатории снова закипела работа. Перечитывая заметки Мелькиадеса, теперь уже спокойно, без того возбуждения, которое вызывает новизна, отец и сын настойчиво и терпеливо пытались выделить золото Урсулы из прикипевшей ко дну котелка массы. Младший Хосе Аркадио почти не принимал участия в этой работе. Пока его отец предавался душой и телом своим занятиям у горна, его своенравный первенец, и прежде очень крупный для своего возраста, превратился в рослого юношу. Голос у него огрубел. Подбородок и щеки покрылись молодым пушком. Однажды Урсула, войдя в комнату, где он раздевался перед сном, ощутила смешанное чувство стыда и жалости: после мужа сын был первым мужчиной, которого ей довелось видеть обнаженным, и он был так хорошо снаряжен для жизни, что она даже испугалась. В Урсуле, беременной уже третьим ребенком, снова ожили страхи, некогда мучившие новобрачную.
В ту пору дом Буэндиа часто навещала одна женщина — веселая, задорная, бойкая на язык, она помогала Урсуле по хозяйству и умела гадать на картах. Урсула поделилась с ней своей тревогой. Необычайное развитие сына казалось ей чем-то столь же противоестественным, как поросячий хвост ее родственника. Женщина залилась неудержимым смехом, он звенел по всему дому, словно хрустальный колокольчик. «Как раз наоборот, — сказала она. — Он будет счастливым».
Через несколько дней, чтобы подтвердить правильность своего предсказания, она принесла колоду карт и заперлась с Хосе Аркадио в кладовой возле кухни. Неторопливо раскладывая карты на старом верстаке, она болтала о том о сем, пока парень стоял рядом, не столько заинтересованный всем этим, сколько утомленный. Вдруг гадалка протянула руку и коснулась его. «Ух ты!» — воскликнула она с неподдельным испугом и больше не могла произнести ни слова.
Хосе Аркадио почувствовал, что кости у него становятся мягкими, как губка, его охватил изнуряющий страх, он с трудом сдерживал слезы. Женщина ничем его не поощрила. Но он всю ночь искал ее, всю ночь чудился ему запах дыма, который исходил от ее подмышек: этот запах, казалось, впитался в его тело. Ему хотелось быть все время с ней, хотелось, чтобы она была его матерью, и чтобы они никогда не выходили из кладовой, и чтобы она говорила ему «ух ты!», и снова трогала его, и снова говорила «ух ты!». Наступил день, когда он не смог больше выносить это мучение и отправился к ней домой. Визит был очень церемонный и непонятный — за все время Хосе Аркадио ни разу не открыл рта. Сейчас он ее не желал. Она казалась ему совсем непохожей на тот образ, который ее запах вызывал в нем, словно то была вовсе не она, а кто-то другой. Он выпил кофе и, совершенно подавленный, ушел домой. Ночью, терзаясь бессонницей, он снова испытал страстное и грубое томление, но теперь он желал не ту, что была с ним в кладовой, а ту, которая вечером сидела перед ним.
Через несколько дней женщина неожиданно позвала Хосе Аркадио к себе и под предлогом, что хочет научить юношу одному карточному фокусу, увела его из комнаты, где сидела со своей матерью, в спальню. Здесь она с такой бесцеремонностью прикоснулась к нему, что он содрогнулся всем телом, но почувствовал разочарование и страх, а не наслаждение. Потом сказала, чтобы он пришел к ней ночью. Хосе Аркадио обещал, просто желая поскорее вырваться от нее, — он знал, что не в силах будет прийти. Однако ночью в своей жаркой постели он понял, что должен пойти к ней, хоть и не в силах это сделать. Ощупью одеваясь, он слышал в темноте ровное дыхание брата, сухой кашель отца в соседней комнате, задыхающееся кудахтанье кур во дворе, жужжание москитов, барабанный бой своего сердца — весь этот беспорядочный шум мира, раньше не привлекавший его внимания. Потом он вышел на спящую улицу. Он желал всей душой, чтобы дверь оказалась запертой на щеколду, а не просто прикрытой, как ему обещали. Но она была не заперта. Он толкнул ее кончиками пальцев, и петли издали громкий заунывный стон, который ледяным эхом отозвался у него внутри. Боком, стараясь не шуметь, он вошел в дом и сразу почувствовал тот запах. Хосе Аркадио находился еще в первой комнате, где братья женщины обычно подвешивали на ночь свои гамаки; в каких местах висели эти гамаки, он не знал и не мог определить в темноте, поэтому ему предстояло ощупью добраться до двери в спальню, открыть ее и взять верное направление, чтобы не ошибиться постелью. Он двинулся вперед и в то же мгновение налетел на изголовье гамака, который висел ниже, чем он предполагал. Человек, до сих пор спокойно храпевший, перевернулся во сне на другой бок и сказал с некоторым разочарованием в голосе: «Была среда». Когда Хосе Аркадио толкнул дверь спальни, она заскребла по неровному полу, и с этим ничего нельзя было поделать. Очутившись в беспросветном мраке, охваченный тоской и смятением, он понял, что окончательно заблудился. В тесном помещении спали мать, ее вторая дочь с мужем и двумя детьми и женщина, которая, видимо, и не ждала его вовсе. Он мог бы искать ее по запаху, но запах был повсюду, такой же неуловимый и в то же время определенный, как тот, что теперь он постоянно носил в себе. Хосе Аркадио долго стоял неподвижно, в ужасе спрашивая себя, как он оказался в этой пучине беспомощности, и вдруг чья-то рука, вытянутыми пальцами ощупывающая тьму, наткнулась на его лицо. Он не удивился, потому что, сам того не ведая, ждал этого прикосновения, вверился руке и в полнейшем изнеможении позволил ей довести себя до невидимой кровати, где его раздели и стали встряхивать, словно мешок с картошкой, ворочать налево и направо в непроницаемой темноте, в которой он обнаружил у себя лишние руки и где пахло уже не женщиной, а аммиаком, и когда он пытался вспомнить ее лицо, перед ним представало лицо Урсулы; он смутно ощущал, что делает то, что ему уже давно хотелось делать, хотя он никогда не думал, что сумеет это делать, он сам не знал, как это делается, не знал, где у него голова, где руки, где ноги, чья эта голова, чьи ноги, и чувствовал, что больше не может, и испытывал страстное, оглушающее желание и убежать, и остаться навсегда в этой отчаянной тишине, в этом пугающем одиночестве.
- Предыдущая
- 6/89
- Следующая
