Красотки кабаре - Суворов Олег Валентинович - Страница 51
- Предыдущая
- 51/71
- Следующая
– И что было дальше?
– А дальше нам всем были предъявлены самые бредовые обвинения. Со мной в камере сидели профессор математики Селиванов, профессор медицины Дунаев и философ Лосский. Селиванова обвинили в том.что он преподавал инженерам математику «буржуазным» способом. Оказывается, в своих лекциях он не только излагал математические формулы, необходимые для практической деятельности, но и давал их обоснование. Последнее большевики посчитали излишним. Обвинение Дунаева было не менее нелепым – он, дескать, утверждал, что туберкулез является следствием скверного питания и плохих условий жизни, а потому поражает в основном малоимущие, «пролетарские» слои населения. Это было воспринято как проповедь классового неравенства, преимущества одних классов над другими. Самыми разумными оказались обвинения Лосского – оказывается, он не верил в то, что пролетарская революция открывает путь к свободе. Кстати говоря, никто из нас в это не верил.
– А в чем обвиняли вас? – Мать и дочь слушали Вульфа одинаково внимательно и вопросы задавали по очереди.
– В том, что в своих лекциях я слишком много времени уделял Гейне-лирику, забывая упомянуть о том, что он великий революционный поэт. Этот самый юноша-следователь, оказывается, даже читал мое эссе о Гейне, которое в свое время было опубликовано в петербургском журнале «Аполлон». Именно он-то и стал автором сего обвинительного бреда. Кстати сказать, я действительно считаю революционные стихи Гейне самым слабым моментом его творчества.
Через неделю меня перевели из здания ЧК в тюрьму на Шпалерной улице. За это время большевистское правительство успело обратиться к Германии с просьбой дать нам всем въездные визы. Немецкий канцлер Вирт ответил довольно остроумно: он заявил, что Германия – это не Сибирь и ссылать в нее русских граждан нельзя, однако если русские интеллигенты сами обратятся с просьбой предоставить им визы, то правительство Германии охотно окажет им гостеприимство.
Часть нашей группы – те, кому стукнуло уже пятьдесят лет и больше, были освобождены для того, чтобы хлопотать за всех остальных. Мне было всего тридцать три года, так что я продолжал содержаться в тюрьме, болея от последствий контузии и ужасного питания. А кормили нас черным хлебом и похлебкой из селедочных хвостов и голов. Пока шли все эти хлопоты, в Петербург прибыла московская партия высылаемых интеллигентов, среди которых был и знаменитый философ Бердяев. Наконец, вечером пятнадцатого ноября, после трех месяцев тюремного заключения, нас привезли на пристань за Николаевским мостом и посадили на немецкий пароход. Утром, в последний раз бросив взгляд на прекрасный силуэт Исаакиевского собора, мы отплыли в Штеттин.
Поскольку сначала нас сопровождала команда чекистов, мы чувствовали себя очень настороженно, не веря в близость долгожданной свободы. И только когда мы проплывали мимо Кронштадта, чекисты сели в лодку и уплыли. Впрочем, угнетенное состояние не оставляло многих из нас еще некоторое время. Даже живя за границей, мы по-прежнему остерегались вслух выражать свои мысли и постоянно чего-то боялись.
Моя дальнейшая судьба не столь драматична. Находясь в Берлине, я получил известие о том, что чехословацкое правительство выделило определенную сумму на поддержку интеллигентов, высланных из России. Я переехал в Прагу и несколько лет преподавал там в Русском университете. Затем мне удалось получить вид на жительство во Франции… Кстати, – Вульф обратился к Эмилии, – пока я жил в Праге, то несколько раз встречался с нашим общим знакомым – комиссаром Вондрачеком. Оказывается, после развала Австро-Венгерской империи он вернулся на родину и стал комиссаром пражской полиции.
– В самом деле? – рассеянно переспросила она. – Признаться, я его плохо помню.
– Это тот самый комиссар, который очень мучился оттого, что после некой выходки пражских студентов у него перестали расти усы и бакенбарды, – улыбаясь, напомнил Вульф. – Но самое удивительное состояло в том, что после его возвращения в Прагу и то и другое начало произрастать с удвоенной силой, так что я видел комиссара обросшим наподобие незабвенного императора Франца Иосифа…
И тут Вульф осекся, взглянув в окно ресторана, за которым виднелись прогуливающиеся по верхней палубе пассажиры. Один из них, в серой шляпе, сером макинтоше и с тростью в руках, показался ему удивительно знакомым.
– Что с вами? – первой полюбопытствовала Берта.
– Простите, – Вульф виновато оглянулся на обеих спутниц, – но мне надо ненадолго отлучиться. Если я не ошибся, то вас ждет еще одна, не менее удивительная история.
– Возвращайтесь скорей, господин Вульф, – весело подмигнула ему Берта.
– Постараюсь. – И Вульф с неожиданной для самого себя нежностью посмотрел в милые девичьи глазки.
Выйдя из ресторана, Сергей Николаевич свернул на прогулочную палубу и вскоре догнал человека в сером макинтоше.
– И вы здесь, комиссар? Какими судьбами? Вот уж воистину, стоит мне вспомнить о вас, как вы немедленно материализуетесь. Легки на помине!
В отличие от Вульфа, комиссар не выглядел слишком удивленным. Он переложил трость в левую руку, церемонно приподнял шляпу и усмехнулся. Усы и старомодные бакенбарды у него действительно были пышными, но вот голова заметно полысела и поседела. Впрочем, в его возрасте – а Вондрачеку уже было около семидесяти лет – это являлось вполне естественным.
– Здравствуйте, господин Вульф. Я заметил вас в обществе фрау Лукач и какой-то молодой фрейлейн, когда прогуливался мимо ресторана, но не решился мешать вашей беседе. Как поживаете?
– Как поживаю? – переспросил Сергей Николаевич и удивленно пожал плечами. – Вы задаете странный вопрос, комиссар, не слишком-то уместный на эмигрантском пароходе.
– Большинство пассажиров которого – евреи, спасающиеся от нацистских концлагерей.
– В самом деле? Я не обратил внимания. Но, в любом случае, что здесь делаете вы?
– Я тоже эмигрант, – признался Вондрачек. – После прошлогодней оккупации моей страны у меня возникли конфликты с нацистскими властями. Скажу больше – я помог знакомой еврейской семье покинуть Чехословакию, после чего мгновенно оказался под подозрением. Кроме того, у меня были некоторые опасения насчет того, что один наш общий венский знакомый может ненароком вспомнить обо мне. В этом случае я бы не миновал газовой камеры.
– А, вы имеете в виду Гитлера?
– Совершенно верно. Кто бы мог подумать, что тот жалкий художник, который малевал открытки по две кроны за штуку, теперь будет угрожать всему миру! И именно от него мы все бежим на другой конец света!
– Меня тоже не раз мучила эта мысль, – со вздохом признался Вульф.
Они медленно прохаживались вдоль поручней, изредка поглядывая на далекий горизонт. Неподвижное темно-серое небо, постоянно меняющееся, покрытое крупной рябью, темно-серое море – и абсолютная пустота, словно вернулись времена Великого потопа и теперь во всем мире нет ничего, кроме парохода «Бретань» и его пассажиров.
– Обратите внимание, – первым заговорил Вульф, – вид гигантского пустого пространства неизбежно вселяет уныние и тревожные мистические ожидания.
– Мистические? – переспросил комиссар, думая о чем-то своем. – Мистические… Какая чушь вся эта мистика, все эти тайные масонские общества. И какими детскими забавами предстают эти сборища перед открыто действующими политическими партиями. Я имею в виду вашу ВКП(б) и немецкую НСДАП.
– Я с вами согласен, но почему вы назвали большевистскую партию моей? Я был выслан представителями этой партии из собственной страны, так что мое отношение к ней…
– Да, разумеется, извините. Кстати, а как поживает ваш приятель Руднев? Кажется, в свое время он был одним из связных Ленина?
– Вы и о нем помните? – удивился Вульф. – Честно сказать, в России мы виделись с ним всего один раз, да и то случайно. После своей высылки я узнавал о его судьбе из большевистских газет, случайно попадавших мне в руки. Впрочем, эта судьба незавидна. Сначала он преданно служил новому режиму, занимая какой-то пост в Госплане. Потом его «вычистили» – ну, вы понимаете смысл этого большевистского термина, – и он стал зарабатывать на жизнь переводами. А в прошлом году промелькнуло официальное сообщение о том, что он, в ряду других советских деятелей, был расстрелян как враг народа.
- Предыдущая
- 51/71
- Следующая
