Озеро тьмы - Ренделл Рут - Страница 9

• Предыдущая
• 9/46
• Следующая

— Несмотря на то что вы на месте?

— У меня нет времени говорить с ним сегодня.

Кэролайн пожала плечами и надула свои блестящие губки, накрашенные помадой ежевичного цвета.

— Ладно, как скажете. По телефону у него милый голос, как у Аластера Барнета[23].

Мартин не дал себе труда поинтересоваться, перезванивал Тим или нет. Теперь в любом случае уже поздно для номера «Пост», выходящего на этой неделе. Он отправился пешком в дом на Копли-авеню — у отца была встреча с клиентом в Хэмпстеде — и, повинуясь внезапному порыву, рассказал матери о своем решении потратить 50 тысяч фунтов на добрые дела и о предложении для Сумы Бхавнани. Она слушала, потягивая олоросо, и Мартин видел, что она разрывается между восхищением его благородством и естественным материнским желанием, чтобы он потратил на себя все сто четыре тысячи фунтов.

— Полагаю, мне не следует спрашивать почему, — сказала она.

Ему было бы неловко объяснять причины: что жизнь была к нему необыкновенно добра, что он чувствует себя в долгу перед этим миром за жизнь и судьбу. Мартин не ответил. Просто улыбнулся и приподнял плечи.

— А что сказал папа?

— Я ему еще не говорил.

Они обменялись взглядом тайных сообщников, предполагавшим, что по мере возможности они будут скрывать от Уолтера Урбана эту информацию, которая должна его сильно расстроить. Мартин снова наполнил рюмки хересом. Позже, после ужина, миссис Урбан сказала:

— Знаешь, когда ты говорил, как собираешься потратить эти деньги, я невольно подумала о миссис Финн.

— Кто такая миссис Финн?

— О, Мартин… Ты не можешь не помнить миссис Финн. Она у меня убирала. Это было… когда ты еще учился в школе, когда ты был подростком. Очень худая белокурая женщина; у нее был такой вид, словно ее может унести первым же порывом ветра. Ты должен ее помнить.

— Смутно.

— Я считаю своим долгом поддерживать с нею связь. Регулярно навещаю ее. Она живет в таком ужасном месте, прямо сердце разрывается… Комната, меньше этой, поделена на три, а где у нее ванная, одному Богу известно. Мне очень хотелось дать ей денег, когда я была там в последний раз, но я не осмелилась спросить. В том доме такие странные люди… Настоящий муравейник. У нее есть сын, как мне кажется, немного отстающий в развитии, и у него комната внизу. Он водопроводчик или подручный каменщика — что-то в этом роде. Да и у самой миссис Финн с головой не все в порядке. Ты и представить себе не можешь убожество и нищету, в которых они живут…

Мать продолжала в том же духе, и Мартин притворился, что внимательно слушает, однако считал, что поскольку у миссис Финн имеется сын, обязанный о ней заботиться, она не может рассчитывать на его щедрость. Кроме того, в его списке уже были две пожилые женщины. Может, лучше дополнить список, например, молодой супружеской парой с младенцем?

Его удивило, что никто ему не ответил. Ни мисс Уотсон, ни мистер Дипден. Утром писем не было. Газеты и мистер Кохрейн прибыли одновременно, и Мартин принялся листать «Норт Лондон пост» в поисках статьи о Суме Бхавнани или, что еще хуже, о Суме Бхавнани и о нем самом.

— Я сказал, что сегодня чудесное утро, Мартин, — строго произнес мистер Кохрейн, надевая куртку торговца скобяными изделиями. — Я сказал, что сегодня явно теплее, чем все последние дни. Полагаю, вы считаете недостойным отвечать на любезные замечания простого слуги. — Его глаза угрожающе выпучились в костистых глазницах.

— Прошу прощения, — извинился Урбан. В газете не обнаружилось упоминаний о Бхавнани или о нем. Первая полоса была посвящена убийству девушек в Килбурне, и под статьей стояла подпись Тима. — Действительно чудесный. Вы абсолютно правы, сегодня замечательный день. — Он увидел, что сумел погасить зарождающуюся ярость мистера Кохрейна. Как будто наблюдаешь за неким прибором, на котором при заливке масла или воды в соответствующее отверстие стрелка дрожит, колеблется и наконец отступает от опасной черты. — Как поживает ваша невестка?

— Все так же, Мартин, все так же. — От этого вопроса мистер Кохрейн, полировавший чайные и кофейные ложки специальным составом для серебра, похоже, преисполнился подозрений. Когда Урбан вернулся с пальто в руках, он резко заметил: — Не понимаю, в чем причина вашего интереса, Мартин. Она не юная леди на выданье, и вам это известно. Не из тех девушек, что изображают на календарях. Всего лишь бедная старая дама, вынужденная работать с четырнадцати лет. Вы не стали бы тратить свое время на таких, как она, Мартин.

Если бы не уверенность, что к полудню, когда мистер Кохрейн уйдет, квартира будет еще чище, чем дом на Копли-авеню, семь рубашек будут безупречно выглажены, три панорамных окна вымыты, а столовые приборы начищены до блеска, Мартин немедленно вышвырнул бы его на улицу. Но вместо этого лишь вздохнул и сказал, что уходит.

— До свидания, Мартин, — произнес мистер Кохрейн. Таким тоном директор школы после выпускного прощается с учеником, который все эти годы был ленив, неаккуратен, непослушен и груб.

Мистер Кохрейн редко оставлял ему записки, но если оставлял, тон их был таким же неодобрительным и строгим, как и его речи. Вернувшись домой около шести, Мартин обнаружил одну из таких записок. «Уважаемый Мартин, через две минуты после вашего ухода звонил мистер Сейдж. Я сказал, что я всего лишь уборщик и не могу отвечать за то, что вы ушли так рано. У. Кохрейн». Мартин скомкал листок и бросил с пустую и, вероятно, начищенную до блеска корзину для бумаг. Едва записка с тихим звоном ударилась в стенку металлического контейнера, зазвонил телефон. Мартин с опаской взял трубку.

— Ты просто неуловим, — произнес голос Тима. — У тебя целая армия слуг, чтобы защититься от прессы.

— Вовсе нет, — довольно нервно возразил Мартин. — И чем я могу… помочь прессе теперь, когда она меня нашла?

Сейдж уклонился от прямого ответа. Повисла пауза — Мартин догадался, что он прикуривает сигарету. Урбан приготовился выслушать вопрос и был очень обескуражен, когда Тим сказал:

— Просто хочу напомнить, что завтра вечером ты обещал прийти, любовь моя.

Мартин совсем забыл о вечеринке. Настолько, что принял приглашение Гордона пойти в театр. Внезапно он понял, как его раздражает — и всегда раздражало, — когда Тим называет его «любовь моя». Это гораздо хуже, чем «мой дорогой».

— Извини, — сказал Мартин. — Боюсь, что не смогу. Я буду занят.

— Мог бы сообщить мне, — упрекнул его Тим.

— Извини, — повторил Урбан и, пытаясь оправдаться, прибавил: — Не думал, что это необходимо для такого рода вечеринок.

Если бы по телефону можно было услышать, как приподнимаются брови собеседника, Мартин обязательно бы это услышал.

— Какого рода вечеринок? — Сейдж растягивал слова, и голос его стал жестче. — Это будет званый ужин. Разве ты этого не понял, когда я сказал приходить в семь? Нас будет всего восемь человек. — Последовала долгая, тягостная для Мартина пауза. — Я планировал особый праздник.

— Уверен, что мое отсутствие не испортит вам вечер.

— Наоборот, — холодно возразил Тим. — Мы будем чувствовать себя брошенными.

Трубка опустилась на рычаг. Еще никто так не обрывал разговор с Мартином. Он чувствовал себя несправедливо наказанным. Конечно, Урбан и раньше все время отказывался приходить в гости к Тиму, но теперь, если бы ему прямо сказали, что это не будет шумное пьяное сборище в тесной полутемной квартире, он не забыл бы о вечеринке и обязательно пришел. Если друг задумал что-то отпраздновать, то почему прямо не сказал ему, когда приглашал в прошлую пятницу? Мартин вдруг почувствовал неприязнь к Сейджу, причем довольно острую. Когда придет ответ от налогового инспектора, он не станет звонить ему, а отправит официальное письмо. Хватит с него Тима — пока. Пусть пройдет несколько недель, а потом — возможно, на Рождество — он ему позвонит.

Этой ночью ему приснился Тим, в первый раз за несколько недель. Они были в доме в Страуд-Грин, который Мартин никогда не видел наяву. Тим называл дом отвратительным, и он оказался даже хуже, в своем гротескном убожестве словно сошедшим со страниц книг Диккенса — череда захламленных крысиных нор, пропахших гнилью. Они с Тимом о чем-то спорили, Мартин почти не понимал о чем, и каждый пытался разозлить другого: Мартин — какой-то неестественной напыщенностью, а Тим — оскорбительной манерностью. Наконец терпение Урбана иссякло, и он бросился на Тима, но тот отразил удар, и они, схватившись, упали на мягкий, пыльный, обтянутый красным бархатом диван, который занимал полкомнаты. Продолжать схватку здесь было невозможно, поскольку, несмотря на то что они по-прежнему боролись, обхватив друг друга за шею, красный бархат стал вдруг влажным и топким, начал затягивать их в глубину дивана. Вернее, затягивать Мартина. Тима там больше не было — красный бархат превратился в губы Тима, и Мартин погрузился в них по горло, затягиваемый долгим, жадным поцелуем…

• Предыдущая
• 9/46
• Следующая