Открытие мира (Весь роман в одной книге) (СИ) - Смирнов Василий Александрович - Страница 12

• Предыдущая
• 12/434
• Следующая

Но вот и знакомая тропа, сухая, гладкая. Она вьется по жнивью змейкой, пропадает на пашне, словно перескакивает через полосы, и снова бежит, все прямо и прямо — до самой реки. Волги еще не видать, она спряталась за крутояром, но ветерок, шевеля ребятам волосы, несет навстречу свежесть воды.

А над всем этим чудесным миром заливаются невидимые жаворонки. Яшка Петух тотчас же начинает их передразнивать. У Шурки не выходят из головы Катька и дядя Игнат. «Ну, погоди, Растрепа, — думает Шурка, — я тебе припомню. Никакая ты мне больше не невеста, и я тебе не жених!» А дядя Игнат смотрит на Шурку карим незрячим глазом и будто жалостно просит: «Муху сгони, Шурка. Мешает мне глядеть муха…»

Холодно Шурке, вздрагивает он и ежится.

— Как думаешь, — осторожно спрашивает он приятеля, — покойники ничего не видят? И не слышат?

— Вона! Почище нас с тобой.

— Значит, и дядя Игнат… сейчас нас… видит и слышит?

Яшка перестает свистеть. Темными пятнышками проступают на его побелевших щеках веснушки.

— Да… ежели он… за нами пошел, — шепотом отвечает Яшка.

Они тихонько оглядываются и крестятся.

— Царство ему небесное! — громко, уважительно говорит Петух.

Шурка повторяет за ним:

— Царство небесное… дяденьке Игнату. — Становится полегче и не так холодно. — А мы, Яша, с тобой умирать не будем. Эге?

— Дурак! Это старые умирают. А мы — маленькие.

— А помнишь… Васютка Барабанов умер?

— Ну и что?

— Так ведь он тоже маленький был… трех годков.

Яшка остановился, подумал.

— Он не умер, — сказал Петух убежденно. — Мне мамаха сказывала Васятку ангелы на небо унесли.

— А нас… тоже могут… унести?

Яшка выразительно свистнул.

— Ты яблоки у Быкова в саду воровал? — насмешливо спросил он.

— Воровал.

— В великий пост молоко хлебал?

— Немножко…

— Ну так как же тебя могут ангелы на небо унести? Ты — грешник… И я — грешник… Я даже сметану в пост пробовал.

Шурка облегченно вздохнул.

— Это хорошо… Мне что?то не хочется на небо. А тебе?

— И мне не хочется… Давай пеклеванник есть?

— Давай.

Друзья набивают рты пеклеванником. Идут молча, изредка еще пугливо оглядываются. Но в просторном поле одни пахари да грачи, а в небе солнце и жаворонки. Бормочет по — прежнему ручей в овраге, и тропинка бежит по жнивью, ведет ребят все дальше. Ветер усиливается, приятно холодит лицо, и за крутояром, как всегда неожиданно, сквозь зеленую дымку ольшаника рыжеет Волга, затопившая кусты и камни.

И Шурка с Яшкой, жуя пеклеванник, начинают петь без слов, сперва тихо, словно про себя, потом громче и громче, и вот уже они горланят на все поле, и жаворонки подтягивают им.

Домой Шурка возвращается поздно вечером.

От рубашки и штанов пахнет дымом костра. Саднят царапины на икрах. Пятки за день так отстукал — не ступишь. Устал Шурка. И мочи нет, как есть хочется.

Он бредет дорогой, потому что тропой одному идти боязно. В поле человека не видать, и грачи и жаворонки куда?то подевались. Чернеет пашня, каждый бугорок на ней шевелится волком — лучше не смотреть по сторонам.

Еще пожаром пылает небо за Глебовом, розовато — светло в поле, а над Шуркиной головой уже зажглась первая звезда. Она подмигивает ему, ободряет: не робей!

Да он и не собирается робеть. В его ушах звенит Яшкин пронзительный свист, в глазах волнуется мутная вода, качает поплавки и удилища дяди Оси. Не разберешь — то ли клюет, то ли не клюет. Во рту сладко от земляных орешков. И откуда они берутся в иле, под корягами? Летом не сыщешь, а весной где ни копни — орех торчит.

Здорово они с Яшкой Петухом барчат обдурили: дали по махонькой горстке орешков, а в обмен отхватили краюху сдобного ситного. Да какую! Наверное, врут барчата, что им за выпитое молоко деньги платят. Как выпил стакан, так и получай десять копеек. Подумать только — гривенник! Вот бы Шурке так у матери деньгу огребать! Он сейчас, на голодное брюхо, может целую кринку молока выдудить, а то и две. Сколько же это будет копеек?.. И ружье дали подержать, все за те же орешки. Скользкая ложа у ружья, а курок железный, как и думал Шурка. И ни одного грача не убили барчата, вот дурачье!

Постой, привезет батя ружье Шурке, он не то что грачей — настоящих уток — кряковок настреляет. Если бы эта сердитая девка в белом фартуке и чепце не прогнала их, показали бы они с Яшкой, что такое настоящие охотники!.. А зря он не набрал орешков на дорогу.

Шурка пробует, ступая на цыпочки, идти быстрей. Осталось ему одолеть гумно, шоссейку, а там и до дому раз шагнуть. Чтобы сократить дорогу, он, набравшись духу, бредет гумном напрямик, стараясь держаться подальше от сараев. Темные, с лохматыми соломенными крышами, они вырастают на каждом шагу. Словно бы днем здесь и сараев было меньше, в коронушки играли прятаться некуда. А теперь куда ни повернешь — на сарай наткнешься, и в каждом (это Шурка знает наверное) домовой сидит, поджидает гуляку. Только зазевайся, близко подойди — лапищу протянет, в сарай уволочет — и поминай как звали.

Не дыша крадется Шурка гумном.

Вот — слава тебе! — обойдены благополучно Апраксеин сарай и рига Косоурова, сарай бабки Ольги и новый амбар глухого Антипа. Осталась последняя, Сморчкова сараюшка. Крыша у нее провалилась, жерди торчат в небо, хоть скворечницу вешай. Наклонилась сараюшка набок, подпирается бревном, словно костылем, пальцем тронь — вот — вот, кажется, грохнется на землю. Да в такой развалине и домовой жить не станет!

Шурка смело идет мимо Сморчковой сараюшки.

И вдруг на тебе — из?за угла прямо на Шурку выскакивает домовой. Будто копна валится, орет и сопит домовой от радости, лапищами длинными машет: попался, попался!.. И сразу перестают болеть пятки, и есть не хочется, и усталости как не бывало.

Ветром мчится Шурка обратно в поле. Надо бы в сторону повернуть, к избам, да не догадался сразу, а теперь некогда. Гонится домовой, за пятки хватает. Вот когда Счастливая палочка позарез нужна! Это тебе не сон с волками. Никто на руки не возьмет, не разбудит, не жди спасения…

Кричит Шурка, а крику не слышно. Колотится сердце, в голове стучит, подкашиваются от страха ноги… Нет, не убежать от домового!

Налетел Шурка со всего маха на изгородь, упал, вцепился дрожащими руками в жерди, тянется изо всех сил, а перескочить не может. И слышит он, как трещат жерди, лезет к нему нечистый и бормочет:

— Утоплюсь!.. Утоплюсь!..

Поднял голову Шурка, перевел дыхание, и такая обида его разобрала кажется, легче бы ему сейчас смерть от домового принять, чем эту противную Марью Бубенец встретить. Шляется по гумнам ночью, как корова беспутная, только добрых людей пугает.

— Да топись! — кричит Шурка, тяжело дыша и собираясь плакать. Пожалуйста, топись… Кто тебе мешает?

Прихрамывая, он тащится опять гумном и не обращает больше внимания на сараи.

Дома ждала Шурку радость. На ступеньках крыльца сидела бабушка Матрена и ощупью чистила картошку.

— Бабуша! — кинулся Шурка к крыльцу. — Башмаки принесла, да? А я и не видел, как ты прошла!

— Ну еще бы видеть! Ты, баловник, незнамо где носишься. Нет чтобы встретить слепую старуху… Где ты тут? — ласково ворчит бабушка, растопыривая руки.

Шурка прыгнул на колени, обнял за морщинистую шею и прижался к седой, трясучей голове. Бабушка вытерла передником руки. Теплые пальцы пробежали по Шуркиному лицу, задержались на носу, скользнули по плечам, поднялись и погладили стриженый затылок.

— В отца, должно, растешь, верста коломенская… Нос?то разбил, что ли? Запух совсем, — тихо говорит бабушка, не выпуская Шурку.

Он видит ее тусклые, остановившиеся глаза, бородавку в складочках морщин на левой щеке, добрый кривой зуб, выглядывающий из уголка сухих, ввалившихся губ. Шурка не понимает, как может бабушка Матрена жить без глаз, главное — ходить и не заблудиться. Он пробует зажмуриться, представить себе, как ходит бабушка, — ему темно, неловко и страшно. Опять вспомнилась муха на глазу дяди Игната, и Шурка еще крепче прижимается к бабушке.

• Предыдущая
• 12/434
• Следующая