Шаг за черту - Рушди Ахмед Салман - Страница 27

• Предыдущая
• 27/110
• Следующая

В Альберт-Холле выступают Фрэнк Заппа и Mothers of Invention («Матери-изобретательницы»). Середина 1970-х. (Считается, что если помнишь точную дату, то тебя там, скорее всего, не было.) В разгар концерта на сцену взгромождается здоровенный чернокожий парень в блестящей красной рубахе (в те непорочные дни еще возле сцены не было такой строгой охраны). Он слегка покачивается и требует, чтобы ему тоже дали сыграть.

Заппа, не моргнув глазом, серьезно спрашивает:

— Мгм, сэр, а какой инструмент вы предпочитаете?

— Валторну, — бормочет Красная Рубаха.

— Дайте ему валторну! — распоряжается Заппа.

Красная Рубаха выдувает первую жуткую ноту, и становится ясно, что инструментом он владеет так себе.

Заппа на минутку погружается в раздумье, подперев подбородок рукой.

— Хм-м. — Потом устремляется к микрофону. — Что бы такое придумать для аккомпанемента этой валторне? — Тут его будто бы озаряет. — Ага, сообразил! Плавный орган Альберт-Холла!

Вообще-то Заппе и его команде строго-настрого запретили прикасаться к главному органу, но по такому случаю один из музыкантов карабкается наверх, усаживается, вытягивает все заглушки, а потом своды древнего зала едва не рушатся от его оглушительного Louie, Louie («Луи, Луи»).

«Ва-ва-ва / ва-вуум!»

Чернокожий на сцене продолжает себе дудеть, блаженно и никому не мешая, а остроумный Фрэнк Заппа взирает на него с ласковой усмешкой, столь ему свойственной.

Вообще-то уж что-что, а остроумие обычно не ассоциируется с рок-музыкой, и, слушая кроманьонское ворчание большинства рок-звезд, сразу понимаешь почему. Однако, если не считать Spice Girls, рок-музыканты достаточно доказывали свои ловкость и находчивость на словах и в музыке.

Вот вам остроумие Джона Леннона: «И как же вы находите Америку?» — «А чего ее находить? После Гренландии свернуть налево».

Вот вам Рэнди Ньюмен, доказавший в Sail Away («Уплываем»), что песня может быть одновременно и гимном, и сатирой: In America, there’s plenty food to eat / Don’t have to run through the jungle and scuff up your feet («А в Америке везде дают пожрать, / Можно по лесу не бегать, ноги не сбивать»).

Вот вам Пол Саймон с его сюрреалистическими размышлениями: Why am I soft in the middle / when the rest of my life is so hard? («Сердцевина моя не легка ли, если жизнь моя так тяжела?»).

Вот вам трубадур вне конкуренции Том Уэйтс, который рассказывает свои бродяжьи истории про бездомных кошек и мокропсов (raindogs): I got the cards but not the luck / I got the wheels but not the truck / but heh I’m big in Japan («Карты есть — удачи нет. / Есть педаль, а где мопед? / Но в Японии любят меня»).

Пишущей братии есть тут чему поучиться и чему порадоваться. Я вовсе не принадлежу к школе рок-фанатов, утверждающих, что текст каждой песни — поэма. Я знаю другое: если бы мне случилось написать такие крепкие строки, я бы распустил от гордости хвост. И я бы многое дал, чтобы обладать талантом, чувством юмора и быстротой мысли, которые проявил в тот вечер в Альберт-Холле Фрэнк Залпа.

Летом 1986 года я путешествовал по Никарагуа, собирая материал для сборника очерков, который был опубликован через полгода под названием «Улыбка ягуара». Как раз отмечали седьмую годовщину сандинистской революции, и война против контрас становилась свирепее с каждым днем. Меня сопровождала переводчица Маргарита, неправдоподобно прекрасная и жизнерадостная блондинка, обладавшая удивительным сходством с Джейн Мэнсфилд[80]. Каждый день мы снова и снова убеждались, как тяжела и опасна местная жизнь: пустые прилавки на рынках Манагуа, воронка от снаряда на проселочной дороге, где школьный автобус подорвался на заложенной контрас бомбе. И вот однажды утром я заметил, что Маргарита необычно взбудоражена. «К нам едет Боно! — воскликнула она, сверкая глазами не хуже любой фанатки, а потом добавила, не меняя окраски голоса, не приглушая сияния глаз: — Скажи, а кто такой Боно?»

В определенном смысле вопрос этот был столь же явственным доказательством строгой изоляции ее страны от остального мира, как и то, что я видел и слышал в прифронтовых деревнях, на пустынных болотах Атлантического побережья и на искалеченных землетрясением городских улицах. Стоял июль 1986 года, до выхода чудовищного альбома U2 The Joshua Tree («Юкка») оставалось целых девять месяцев, но они уже прогремели как авторы War («Войны»). Кто такой Боно? Тот самый, который спел: I can’t believe the news today, / I can’t close my eyes and make it go away («Я не верю в сегодняшние новости, но я могу закрыть глаза и забыть»). А Никарагуа стало одним из тех мест, где новости совершенно неправдоподобны, закрыть на них глаза невозможно, и соответственно Боно там оказался.

Мы с Боно не встретились в Никарагуа, однако он прочитал «Улыбку ягуара». Через пять лет, когда я сражался с кое-какими собственными трудностями, мой приятель, композитор Майкл Беркли, спросил, не хочу ли я сходить на концерт U2 Achtung Baby! («Внимание, детка!») — там еще над сценой развешаны совершенно психоделические «трабанты». Мне тогда вообще не хотелось никуда ходить, но я согласился, и меня очень тронуло, с каким энтузиазмом встретили мое согласие члены группы. И вот я в Эрлз-Корте, стою в уголке и слушаю. После концерта, за кулисами, меня затолкали в дом на колесах, набитый детьми и бутербродами. На тусовках U2 не бывало фанатов — только дети. Вошел Боно, и на нем тут же со всех сторон повисли его дочки. Припоминаю, что в тот первый раз мне хотелось говорить о музыке, а ему — о политике, о Никарагуа, об акции протеста против ядерного могильника в Селлафилде, о том, что он поддерживает меня и мою деятельность. Проговорили мы недолго, но оба остались довольны.

Через год, когда они прибыли на стадион «Уэмбли», чтобы сыграть гигант Zooropa («Зооропа»), Боно позвонил мне и спросил, не хочу ли я выйти на сцену. U2 хотят продемонстрировать, что они меня поддерживают, а ничего лучше не придумали. Когда я рассказал об этом своему сыну — ему тогда было четырнадцать, — тот попросил: «Только не пой, пап. Если ты запоешь, мне придется повеситься».

Никто и не собирался мне этого позволять — U2 все-таки не идиоты, — но на сцену я действительно вышел и имел возможность ощутить, каково это, когда тебя приветствуют 80 тысяч поклонников. На встречах с читателями аудитория все-таки поменьше. Кроме того, там девочки не забираются мальчикам на плечи, да и прыгать на сцену особо не дозволяется. Даже на самой удачной встрече с читателями найдется разве что парочка топ-моделей, танцующих возле микшера. В тот день нас сфотографировал Антон Корбейн[81] — он настоял, чтобы мы поменялись очками. Так что на фотографии я выгляжу почти божеством, взирая на мир сквозь полупилотские очки Боно, а он благожелательно поглядывает сквозь мои скромные писательские стеклышки. Трудно отчетливее отобразить разницу между двумя нашими мирами.

Понятное дело, что за попытку перекинуть мостик между этими мирами и меня, и U2 разбранили. Им досталось за попытку «поумничать» за чужой счет, а мне, разумеется, за стремление выбиться в звезды. Но это, по большому счету, неважно. Всю свою жизнь я преодолевал границы — географические, общественные, интеллектуальные, творческие; в Боно и Эдже, с которыми тогда был знаком ближе, чем с остальными, я почувствовал ту же ненасытность ко всему новому. Кроме того, их отношения с религией — в Ирландии, как и в Индии, без этого никак — позволили нам при первой же встрече найти тему для разговора, а также общего врага (фанатизм).

• Предыдущая
• 27/110
• Следующая