Билет в одну сторону - Костина Наталья - Страница 39

• Предыдущая
• 39/68
• Следующая

– А можем и сами рвануть.

– Не, ты придурок, в натуре. Сами! В подвал захотел, с украми на пару крыс кормить?

– Ты чё, заочковал, да? Поехали, пока расчешутся, там сейчас, наверное, и нет никого! А транспорт найдем. Лёгко. Я тебе за транспорт обещаю! Эй, Грек, ты с нами?

– Нет, – хмуро сказал я. – Мне сейчас в наряд заступать.

Фотографировать изуродованные, разбросанные по земле тела, даже если это тела твоих врагов, – это гнусно. Так… так делали только настоящие уроды – те, кто во Второй мировой, да и в любых других войнах и конфликтах по всему миру теряли человеческий облик и позволяли звериному началу взять над собой верх. Сбить вражеский самолет – это одно, но сниматься рядом с разбросанными взрывом и ударом о землю останками – это совсем другое. Я не буду в этом участвовать.

– Я щас тачку подсуечусь! – пообещал Веник и, протискиваясь мимо меня, вонючим шепотом свистнул мне в ухо: – Чё, Грек, опять мандраж бьет? Домой, домой, к мамочке…

– Да пошел ты! – Я, не стесняясь, отпихнул его, дышащего перегаром, от себя. – Ты еще за руль сядь обдолбанный и угробь всех к едрене фене!

– Ты чё, в натуре, пургу гонишь? – обиделся Веник и, по блатному приседая и растопырившись, начал теснить меня в угол.

– Ну вы даете… подеритесь еще в такой день! – Псих развел меня и хорохорящегося Веника в стороны. – Ладно, Вениамин, ты за точилом дуй, а за руль мы найдем кого посадить. Хотя бы Василия, он не пьющий.

– Нет, – молчавший до этого пожилой ополченец Василий подал наконец свой голос. – Я не поеду. Мне такие фотки даром не нужны. Да и смотреть там не на что. Мало я, что ли, на товарищей мертвых насмотрелся после завалов? Одно и то ж… Эх, бывало, сидишь в шахте и думаешь – не дай бог сегодня обвалится… а ты под землей. А жена там, наверху… Каждая шахтерская жена – она знает, что в любой момент вдовой может оказаться. Помню, засыпало нас… Три дня откапывали, уже и воздуха не осталось – все как снулые рыбы были… однако ж выжили, откопали… Да и нечего чужому горю радоваться, у тех тоже небось дома жены остались…

– Ну ты, старый хрен, и речугу толканул! – взвился Псих. – Сравнил! Заехал бы я тебе в рыло, но в такой день просто руки марать не хочу. Поехали без него, мля…

Я стоял, отвернувшись к стене: делал вид, что не слышу… Не вижу… Если бы еще можно было включить опцию «не думаю», я, кажется, был бы вполне счастлив. Как все они – те, кто сейчас ринулся в Торез. Радоваться трупам. Сниматься на память. В обнимку со смертью. С ЧУЖОЙ смертью.

Внезапно меня пронзила острая, как зазубренный металлический осколок, которыми уже была до предела нафарширована донецкая земля, мысль: может быть, они едут снимать чужую смерть в надежде, что это как-то отсрочит нашу собственную?

– Тук-тук, есть кто дома?

Дверь была не заперта, а сама хозяйка – Маруська – почему-то лежала лицом в стену и даже не обернулась сначала на настоящий, а затем на мой условный, но весьма жизнерадостный стук. Вчера, когда мы скоропалительно расстались у моей калитки, я, прежде чем ринуться в сортир, прокричала, что завтра жду подругу у себя. Обычно Маська не разводит китайские церемонии и не заставляет себя дожидаться, но уже давно миновало время обеда, а ее все нет и нет. Связи тоже не было – впрочем, как и электричества, которое то появлялось, то так же внезапно исчезало.

Все утро я проносилась с подарками Маруськиной родственницы, как курица с яйцом: то, что можно было как-то сохранить подольше, ту же домашнюю колбасу, например, я еще раз обжарила, залила кипящим маслом и снесла в погреб. В холодильнике была, считай, уже такая температура, как на улице, – но я не растерялась и заглянула в морозилку: ага, она еще не оттаяла, и хорошо, что я, лентяйка, не мыла ее по крайней мере года два – в ней наросло такое количество льда, что и за неделю не сойдет. Я втиснула в этот импровизированный ледник почти все, что собиралась впихнуть в Женьку: всевозможные пирожки и тортики, рыбу и мясо – все друг на друга и вперемешку, лишь бы вошло. Затем я в надцатый раз уселась за стол, напротив собственного чада, и стала умильно наблюдать, как Женька большой ложкой метет деньрожденьевскую передачу – оливье из банки, периодически закусывая то сыром, то шпротами.

– Ма, а он сепаратист, да?

– Что? – буквально подскакиваю я. – Кто сепаратист?

– Ну, дядька этот, к которому вы ездили.

– А с чего это ты так решила? – подозрительно спрашиваю я. – Чтобы я больше от тебя этого слова не слыхала! Еще ляпнешь где-нибудь, потом неприятностей не оберешься! И вообще – мала ты еще о политике рассуждать!..

– А я и не рассуждаю, – гнет свое Женька. – Раз у него шофер сепаратист, так он и сам сепар! Вот!

Я всплескиваю руками: и где она, скажите, этого набралась? Впрочем, кажется, яблочко от яблони – оно недалеко падает. Но воспитательную работу все же нужно провести:

– Глазеть на посторонних, а тем более обсуждать их за глаза вообще некрасиво. Поэтому ешь и молчи.

Однако Женька не молчит, а продолжает с набитым ртом отстаивать свою точку зрения. Она ужасно упрямая – вся в своего отца.

– Я не глазела, а на сливе сидела, – бубнит она. – Мне Тетьлюб разрешила сливы рвать. А вы как раз подъехали. А дядька, который вас привез, он с лентами был. Что я слепая, что ли? И машина у него… такая.

– Какая?

– Такая… – супится Женька.

– Значит, ты сепаратистские конфеты есть не будешь? – задаю я провокационный вопрос.

Вместо ответа мой принципиальный ребенок звякает ложкой о уже почти опустошенную банку и отодвигает от себя плошку, в которую я, предвидя последствия, сравнимые с теми, которые вчера постигли меня, предусмотрительно выложила из огромного кулька лишь горстку.

– Никакой он не сепаратист. Нормальный мужик. Просто… не разобрался пока, – лепечу я, пытаясь как-то сгладить некрасивый момент: сама поперлась в эти гости, ела-пила, сумки вон какие домой притаранила, а ребенка конфеткой попрекаю!

– Давай к Маруське сходим? – предлагаю я и переставляю сладости поближе к родному чаду.

– Ага, давай! – Женька тут же идет на мировую. Она хоть упрямая и обидчивая, но отходчивая – эта черта в ней уже от меня.

– А может, ты дома останешься? Мы разговоры разговаривать станем, а тебе будет скучно. Только чур: во двор, а тем более на улицу – ни ногой.

– Нет, – отрезает Женька. – Меня Тетьлюба тоже все время взаперти держала. Мне свежим воздухом дышать нужно! Ты сама говорила, что я все время без свежего воздуха!

Вот хитрюга! Я восхищаюсь такой изворотливостью, но не могу не поддеть:

– А слива? На сливе скоко хошь было свежего воздуха!

– Один раз всего и залезла, – вздыхает дочь. – Тут вы и приехали! Так что с тобой пойду. Мне Маруся обещала дать бинт, йод и вату.

– Йод и вата не игрушки! – строго говорю я. – В аптеке вообще скоро ничего не купишь, а ты медикаменты переводишь.

На этом воспитательные моменты заканчиваются – просто потому, что Женька начинает деловито натягивать «выходные» майку и шорты, а мне приходится смириться с тем, что ходит она далеко не так быстро, как я. Но зато я буду знать, что она не встрянет ни во что подозрительное и не сверзится с той же сливы.

– Алё, Марусь, – тормошу я подругу. – Ты спишь с открытыми глазами, что ли? Да что с тобой? – уже пугаюсь я. – Живот? Мигрень?

– Мигрень, – вяло соглашается Маруська. – Действительно, так голова болит…

«Какие же мы дуры! – внезапно думаю я. – Всякого съестного натащили, пропадет ведь половина, а такой простой вещи, как анальгин, или парацетамол, или та же но-шпа, попросить не догадались! А ведь там все это наверняка было – Маськиного брата от похмелья небось через день лечить нужно…»

– Таблеточки никакой от головы нет? – все же интересуюсь я, заранее зная ответ. Регулярно страдая тяжелыми мигренями, Маруська давно извела все запасы. – Давай я тебе тряпочку мокрую принесу, а?

• Предыдущая
• 39/68
• Следующая