Железная маска (сборник) - Готье Теофиль - Страница 67
- Предыдущая
- 67/200
- Следующая
Всякий признал бы в этом пожилом дворянине дядюшку Иоланты де Фуа, который после смерти ее родителей был назначен опекуном девушке. Но своенравная и капризная племянница, в которой старик души не чаял, мало-помалу превратила его в какое-то подобие дуэньи. При виде обоих – стройной и легкой на ногу Иоланты и ее грузного, тяжело отдувающегося дядюшки – невольно приходило на ум сравнение с богиней Дианой, которая таскает за собой на поводке старого ручного льва, который наверняка предпочел бы дремать в своем логове, вместо того чтобы сопровождать мифическую охотницу.
Безукоризненный наряд девушки свидетельствовал о ее богатстве и высоком положении. Платье цвета морской волны – того, который могут позволить себе лишь блондинки с великолепным цветом лица, оттеняло снежную белизну скромно приоткрытой груди; прозрачная, как египетский алебастр, шея, выступала из плоеного ажурного воротника, словно пестик из чашечки лилии. Серебристая парчовая юбка переливалась в свете свечей, а индийские жемчужины вспыхивали оранжевыми точками вдоль края платья и выреза корсажа. Волосы Иоланты, завитые тугими локонами на висках и на лбу, напоминали цветом живое золото; чтобы достойно описать их, понадобилась бы дюжина сонетов со всеми замысловатыми итальянскими тропами и испанскими красивостями. Зал был заворожен красотой девушки, хотя она все еще оставалась в маске. Но и того, что видел глаз, было довольно, чтобы догадаться об остальном. Чистая линия нежного подбородка, безупречные очертания малиновых губ, изящный и тонкий овал слегка удлиненного лица, миниатюрные ушки совершенной формы, словно выточенные из оникса рукой самого Бенвенуто Челлини, – даже этих прелестей хватило бы, чтобы вызвать жгучую зависть у самой Венеры.
Но не прошло и десяти минут, как то ли из-за жары в зале, то ли из желания оказать недостойным смертным милость, но молодая богиня сняла полоску картона, обтянутую темным шелком, которая все еще отчасти скрывала ее ослепительную красоту. Взорам любопытных предстали прекрасные глаза, горящие прозрачным фиалковым блеском, в окружении длинных ресниц, тонкий прямой нос и щеки, слегка тронутые румянцем, рядом с которым цвет лепестков самой свежей розы показался бы блеклым.
Но еще до того, как Иоланта де Фуа избавилась от маски, многие женские сердца в зале ревниво дрогнули. Никаких надежд не осталось: они были обречены превратиться кто в безнадежных дурнушек, а кто в ветхих старух.
Окинув равнодушным взглядом онемевший зал, Иоланта облокотилась на барьер ложи, оперлась на руку щекой и застыла в позе, которая обессмертила бы любого ваятеля, если б только этот художник, будь он француз или итальянец, смог изваять нечто подобное этому образцу естественной грации и врожденного изящества.
– Сделайте одолжение, дядюшка, не вздумайте заснуть! – вполголоса обратилась девушка к пожилому вельможе. Тот сейчас же выпрямился и начал усердно таращить глаза, а Иоланта добавила: – Это было бы в высшей степени неучтиво по отношению ко мне и противоречило бы законам старинной галантности, которую вы так восхваляете.
– Будьте уверены, милая племянница: когда мне окончательно осточертеет тупая и пошлая болтовня этих шутов со всеми их картонными страстями, до которых мне никакого дела нет, я взгляну на вас – и сна как не бывало!
Пока Иоланта с дядей обменивались замечаниями, капитан Фракасс, расставляя ноги циркулем, добрался до рампы и остановился с самым вызывающим и заносчивым видом, свирепо вращая глазами. При появлении всеобщего любимца грянули бурные рукоплескания, которые на миг отвлекли Иоланту, и она взглянула на сцену.
Нет нужды говорить, что Сигоньяк не был тщеславен, но дворянское звание требовало от него с пренебрежением относиться к ремеслу комедианта, к которому привела его нужда. И тем не менее столь горячий прием слегка польстил его самолюбию. В этом нет ничего удивительного: славе гистрионов, гладиаторов и мимов, не имевших в Риме даже мало-мальских прав, порой завидовали люди, стоявшие на вершине власти – императоры и полководцы. Порой эти владыки вселенной даже брались оспаривать на арене цирка или на театральном подиуме лавры певцов, музыкантов, актеров, атлетов и колесничих, хотя и без того были многократно увенчаны лаврами, подобно императору Нерону.
Едва аплодисменты утихли, капитан Фракасс окинул зал тем особым взглядом, каким актер проверяет, все ли места заняты, и старается угадать, как сегодня настроена публика. На этом он и строит свою игру, позволяя себе большие или меньшие вольности и отступления.
А в следующее мгновение барон застыл, словно пораженный молнией. Зрачки его так расширились, что огоньки свечей превратились в огромные сверкающие шары, которые затем сменились черными кругами на фоне светящегося тумана. Лица зрителей, которые он только что отчетливо различал, расплылись. Его с ног до головы окатило жаром, а затем адским холодом. Ноги стали ватными и перестали гнуться, во рту пересохло, горло сдавили стальные тиски, а из головы, словно птицы из распахнутой клетки, шумной испуганной стаей, сталкиваясь и путаясь, вылетели все слова, какие он должен был произнести. Хладнокровие, выдержка и память окончательно покинули молодого человека. Казалось, еще немного – и он без памяти рухнет прямо на рампу. И все потому, что он заметил в центральной ложе ослепительную и невозмутимую Иоланту де Фуа. Ее прекрасные синие глаза пристально смотрели прямо ему в лицо!
Какой позор! Какая злобная насмешка судьбы! Кривляться в шутовском наряде, в низменной роли увеселителя черни на глазах у этой надменной, заносчивой и высокомерной красавицы, перед лицом которой хочется совершать только возвышенные, героические, сверхчеловеческие поступки, чтобы заставить дрогнуть ее гордыню! И ни малейшей возможности скрыться, исчезнуть, да пусть бы и провалиться в саму преисподнюю!
Первым движением Сигоньяка было – бежать! Куда угодно, как угодно, даже пробив головой задник декорации. Но на ногах у него словно оказались те самые свинцовые подошвы, в которых, говорят, упражняются скороходы, чтобы добиться особой легкости бега. Барон прирос к подмосткам, да так и стоял, приоткрыв рот, растерянный и ошеломленный. Изумленный Скапен даже подумал, что Фракасс позабыл свою роль и свистящим шепотом принялся подсказывать ему первые слова монолога.
Зрители, в свою очередь, решили, что актер, прежде чем начать, ожидает новых оваций, и принялась бить в ладоши, топать ногами, вопить и свистеть – словом, поднялся такой шум, какого еще не слыхали в этом зале. Благодаря адскому шуму Сигоньяк опомнился, хотя для этого потребовалось поистине чудовищное усилие. «Что ж, – сказал он себе, почувствовав, что снова вполне в состоянии двигаться, – даже в позорном положении можно оставаться на высоте. Не хватало только, чтобы в присутствии Иоланты меня забросали огрызками яблок и тухлыми яйцами. Может, она и не узнает меня под этой гнусной личиной. Да и кто бы мог поверить, что последний из Сигоньяков кривляется на сцене, разряженный в красное и желтое, словно дрессированная обезьяна! Главное, не ударить лицом в грязь. Если сыграю хорошо – она мне поаплодирует, а это уже победа, ведь такой капризнице нелегко угодить!»
Все эти мысли промелькнули в голове барона быстрее, чем нам удалось их записать, ибо никакому перу не поспеть за мыслью. И вот он уже произносит свой центральный монолог, да с такими причудливыми раскатами в голосе, с такими неожиданными интонациями и таким безудержным комическим задором, что публика приветствует его восторженными криками, и даже Иоланта невольно улыбнулась, хотя только что и утверждала, что терпеть не может подобного шутовства. Между тем ее упитанный дядюшка окончательно проснулся и выражал свое полнейшее одобрение, не щадя своих подагрических суставов.
Сигоньяк же, чувствуя себя совершенно несчастным, от отчаяния впал в преувеличенную жестикуляцию, кривлялся, строил жуткие гримасы, фанфаронствовал, словно таким образом пытался довести свое унижение до последних пределов. С каким-то яростным весельем он попирал свое достоинство, дворянскую честь, уважение к себе и память множества поколений предков.
- Предыдущая
- 67/200
- Следующая
