Не трогай кошку - Стюарт Мэри - Страница 39

• Предыдущая
• 39/63
• Следующая

– Но он, конечно, не сможет воспрепятствовать продаже?

– Я не об этом. Я имела в виду траст.

Это был своего рода шантаж, и он подействовал. Эмори поколебался, потом улыбнулся, кивнул и, к моему облегчению, встал и двинулся к выходу. Он сказал, что вечером возвращается в Бристоль – и да, он сдержит обещание и больше не будет изводить меня насчет траста.

– Но ради всего святого, постарайся разузнать об этой книге поскорее, ладно? А если окажешься в поместье, взгляни, что еще там можно...

– Хорошо, как только смогу.

– И сообщишь мне?

– Конечно, – сказала я.

– Или Джеймсу?

– Разумеется.

Эхо отразило удивление: согласие Джеймса подразумевалось само собой. И я отметила, что так оно и есть. Я была права. И это давало мне – и моему возлюбленному – что?

– Эмори?

Он был уже в дверях и обернулся.

– Что?

– А где Френсис? Не имеешь представления?

– Ни малейшего. Думаю, он вернется, когда ему взбредет в голову. Очевидно, Френсис еще ничего не слышал. А что, он тебе нужен?

– Да нет, просто было бы неплохо, если б он приехал, как ты думаешь? – осторожно ответила я.

– Да, конечно, – сказал его брат и, еще раз поцеловав меня, ушел.

Я смотрела ему вслед, пока он не прошел фруктовый сад и не скрылся за лабиринтом и водосливом, потом поднялась к себе и стала искать фотографию, которую Вальтер Готхард мог бы показать в Бад-Тёльце.

ЭШЛИ, 1835 ГОД

Он повернулся на подушке, ища щекой впадину, где лежала ее голова. Подушка была холодной, но еще хранила аромат лаванды.

– Эй, – сказал он, подражая ей. – Эй, я люблю тебя.

Луна зашла, но когда на ветерке колыхалась жимолость, по стене двигались смутные тени. Ставни на южных окнах скрипнули, словно их толкнула чья-то рука. Он еще не совсем проснулся, и ему показалось, что снова видит ее – вот она подбирает юбки, чтобы подняться на низкий подоконник, потом встает на цыпочки и смеется, увидев свое отражение в стекле...

– Что такое?

Ставни с громким стуком распахнулись, прогнав остатки сна. Комната была пуста.

Это была хорошая фотография. Снимок сделали, когда близнецы вместе были в Эшли-корте. На фото они с Робом Гренджером стояли на берегу пруда, наловив угрей, и было видно, что Роб только что вывалил целое ведро извивающихся рыб на траву, а близнецы стояли рядом. Джеймс смеялся, а Эмори хмурился, глядя куда-то в сторону. Оба вышли очень похоже, хотя снимок был четырехлетней давности. Если кого-то из них видели в Бад-Тёльце, то опознать будет нетрудно.

Я завернула фотокарточку и нашла подходящий конверт. Обычное действие, но я почувствовала себя так, будто одновременно сжигаю мосты и перехожу Рубикон. Потом я села и решительно написала на конверте адрес Вальтера Готхарда. Я смутно представляла, сколько стоит отправить авиаписьмо в Бад-Тёльц, и наклеила столько марок, что хватило бы до самого Суэца. Сделав это, я заперла книгу Уильяма в столе и, не давая себе времени задуматься, отправилась к почтовому ящику.

Он находился примерно в полумиле, где окольная дорога из Уан-Эша огибала церковь и встречалась с шоссе. Я решила срезать путь через ферму.

В прежние дни, когда ферма процветала, здесь было гумно, и за голландским амбаром, до крыши набитым соломой, стояли снопы. В прохладных гротах сараев стояла крестьянская техника и жило беспокойное семейство кур, которые, кудахтая, сидели на тракторах и оглоблях телег. Куры откладывали яйца в самых неожиданных местах, и, как любила говорить миссис Гренджер, для их сбора впору было нанимать профессионального сыщика. Теперь сквозь дыры в прохудившейся крыше амбара пробивалось солнце, падая на оставленную здесь гнить ржавую борону, на выкрашенный зеленой краской культиватор Роба, груду железных бочек из-под масла и кучу цепей. Как экспонат какого-то заброшенного музея, стоял фургон со сломанной осью. У двух сараев рядом были устроены огороженные плетнем загоны; в одном на солнцепеке спали свиньи, в другом стоял сменивший по меньшей мере пятерых хозяев разбитый форд Роба, а вход в загон загораживала поленница дров. Кур теперь было меньше, но они так же важно расхаживали среди сваленной соломы и деловито копались в ней, не обращая внимания на колли Роба, который, свернувшись, спал на подстилке у дверей коттеджа. Когда я пересекла двор, собака проснулась и заулыбалась, высунув язык и стуча хвостом по земле, но не двинулась с места. Я заметила мелькнувшую в окне миссис Гендерсон, потом дверь открылась, и она появилась на крыльце, вытирая руки о передник.

– Мисс Бриони! Не зайдете ли на чашечку кофе? Чайник только что вскипел, а я напекла Робу булочек.

Письмо для Вальтера Готхарда жгло мне руки, и первым моим порывом было, извинившись, пройти мимо, но что-то заставило поколебаться. Аромат свежеиспеченных булочек таял в воздухе, смешиваясь с запахами дровяного дыма, мастики и горячего утюга. Я увидела на веревке над плитой выстиранное белье. Малозначительная деталь, но все вместе, как колокольный звон, эхом прошлого отозвалось на мои страдания, которые я сама до сих пор не замечала и пока не чувствовала боли всех этих событий: смерть отца, Джеймс, серебряная ручка, этот конверт в руке – улика против него. Прежде чем понять, что делаю, я вдруг услышала свой голос:

– Спасибо, с удовольствием, – и свернула к двери.

– Тогда поторопитесь, милая, – сказала миссис Гендерсон, – а я заварю чай. Роб только что пришел.

Она исчезла в дверях, и я вошла.

Роб в майке мыл руки у раковины. Я увидела, что левая рука его перевязана и он осторожно трет пораненный большой палец. Роб коротко поздоровался со мной, как и утром, потом глаза его остановились на мне, он выпрямился и изменившимся голосом спросил:

– Что-то случилось?

Я машинально открыла рот сказать, что все в порядке, ничего и не могло случиться, но слова как-то не сложились. Вместо обычного вежливого: «Вовсе нет. Что могло случиться?», – я обнаружила, что, словно убитая горем, говорю:

– О, Роб, все так ужасно! – и закрыла рукой глаза. Своей еще мокрой рукой он нежно взял меня под локоть и подвел к столу.

– Тебе надо выпить чаю. Сейчас все будет готово. А пока сядь и успокойся.

Не помню, ела ли я что-нибудь, но пила крепкий обжигающий чай, смотрела, как Роб и миссис Гендерсон едят булочки с ежевичным вареньем, и слушала их ничего не значащий разговор – о рубашке, которую миссис Гендерсон возьмет домой зашить, о пироге, который она испекла ему и который придется вечером разогреть, о мышиной норе, которую она нашла, подметая в задней комнате. Иногда они обращались ко мне, но я ничего не отвечала, и разговор кружился, не задевая меня, с инстинктивным тактом старой дружбы. Эти двое ограждали меня своей добротой, и я знала, почему солнце на гумне, запахи в коттедже и спокойный деревенский говор Роба внезапно вызвали во мне полный упадок сил.

Я бывала здесь раньше. Маленькой девочкой я часто заходила к Гренджерам, иногда для утешения и убежища от мальчишеских игр, иногда просто навестить миссис Гренджер в дни, когда отец Роба отсутствовал – был на рынке или пьянствовал в «Быке». Тогда еще здесь была просто кухня фермы, а не коттедж, но все было так же – полинявший половик, старая сушилка с голубыми и зелеными тарелками, коричневый заварочный чайник, запах выпечки и только что проглаженного белья, тепло и уют, которые и создают все это. Я любила такие визиты, чай с покупными кексами (которые в детстве казались вкуснее всего, что мы ели дома), жареные сардинки, консервированные компоты и сгущенное молоко. Миссис Гренджер слушала, как мы с Робом хвастаем, что успели натворить за день в школе и в деревне, и мне была непонятна ее нервозность, когда она прислушивалась к неожиданным шагам – я тогда не понимала почему. Если меня заставал мистер Гренджер, мне полагалось встать и идти домой. И угрюмость Роба означала просто, что «Роб дуется». Что происходило в доме ночью после прихода Мэтью Гренджера, держалось в тайне и никогда не доходило до маленькой мисс Бриони.

• Предыдущая
• 39/63
• Следующая