Внеклассные занятия (СИ) - "KOSHKAWEN" - Страница 40
- Предыдущая
- 40/50
- Следующая
Я едва не плачу, закусывая губы, еще окончательно не отойдя от ража после стычки с Мироновой, так же как не понимая еще действительных масштабов последствий.
— Я делаю все не так! Я сделала только хуже! — срываюсь я, зарываясь лицом в ладони. — Я все испортила… Окончательно…
— Тише… — Даня сжимает мои плечи в руках, но не может прижать меня к себе из-за как минимум двух пар глаз — медсестры и метрдотеля, смотрящих на нас. — Все хорошо… Все будет в порядке…
— Послушайте, такое поведение у нас недопустимо!.. — вновь вклинилась блондинка, света белого не видя из-за собственных амбиций.
— Послушайте, оставьте ее в покое! — резко повышает голос Даня, сжимая мою дрогнувшую ладонь в своей. — Если она что-то разбила или испортила — вам все оплатят! Оставьте в покое мою ученицу…
Метрдотель заткнулась одновременно с тем, как я слезла с кушетки, уводимая Даней из медицинского кабинета. Действительно, вряд ли масштаб убытков отеля сравним с нашими личными проблемами, которые несомненно не заставят себя ждать.
Он уводит меня все дальше от кабинета медсестры, от злостной женщины-метрдотеля, ведет по длинной лестнице вверх, пряча от всего окружающего мира за несколькими этажами чужих проблем, боли, препятствий…
Ночь. Последняя ночь, проведенная в этом отеле, в этом городе… Возможно, такая же последняя для нас двоих, сидящих обнявшись на одном высоком подоконнике на самом верхнем этаже этого высотного здания. Уже завтра что-то изменится, поменяет приоритеты, внесет иной смысл во все мое существование, но так важно задержать именно этот миг, проникнуться только этими минутами поддельного спокойствия, призрачного умиротворения.
— Знаешь, иногда я представляю, как было бы здорово проснуться с тобой рядом в одной постели в старости и вспомнить, как ты ставил мне тройки по истории… — улыбаюсь я, хотя отчаянно хотелось плакать, вглядываясь в это бездонное темное небо за окном с невозможно высокими звездами, светящими со своей высоты несмотря ни на что, вопреки всему.
— Ставил, а потом правил их, чтобы не навлечь на свою голову всю ярость ущемленного самолюбия будущей медалистки… — тихо смеется в ответ Даня, прижимая меня ближе к своей груди.
— Я все испортила… — шепчу я, чувствуя, как что-то рвет меня изнутри, принося нереальную боль, пустоту, гнетущую скорбь. — Теперь все изменится и будет по другому… Как? Что будет?
— Во всяком случае, мы будем жить… А это пока самое главное… — удивляюсь его спокойствию, искренне восхищаюсь, не понимая, как научиться держаться также стойко, когда мир вокруг рушится за какие-то ничтожные минуты.
— Не будет уже как раньше… — тихо отзываюсь я, чувствуя, как по щеке лениво скользит теплая слеза. — Как вчера уже не будет… Завтра все изменится… Завтра нас вывернут наизнанку, чтобы узнать то, чего не понимают, никогда не примут…
— И это мы выдержим, — уверенно отвечает он, но почему-то именно сейчас я не могу принять его уверенности, не могу поверить ему, как никогда до этого. — Запомни одно: что бы ни говорили, к чему тебя ни призывали — не бери на себя обязательство что-то объяснять, прикрывать меня. Тебе семнадцать, ты смутно отдавала отчет в своих действиях… Это все, что должны знать окружающие… Иначе плакала твоя медаль, тебя могут исключить…
— Да мне все равно на эту чертову медаль! — подрываюсь я, поворачиваясь лицом к Дане, не в силах больше принимать все так же хладнокровно, как он. — Я не могу позволить обвинить во всем тебя…
— Еще никто никого не обвиняет. Во всяком случае ты должна прежде всего думать о себе. Со всеми последствиями разберусь я сам.
— Я не выдержу всего этого… — закрываю лицо руками, не понимая того, что в самое ближайшее время все изменится так кардинально, что от преобладающих чувств и боли придется взвыть, лезть на стену от чужой несправедливости.
— Все будет хорошо… Ты со всем справишься. Все пройдет…
Через сутки мы уже вернулись в родную столицу. В гимназию впредь я ходила, прислушиваясь к тихим разговорам по углам, репликам, слухам… Я боялась каждого шороха, способного в корне перевернуть две жизни: мою и Левина. В моем классе хотя и блуждали перешептывания, смакующие мою скромную персону, но ярко выраженных заявлений все же не было. Вика презрительно молчала, видимо, все еще переживая за свой перебитый нос. Остальные же делали вид, что им все равно. Я уже совсем расслабилась, когда минули две первые недели после поездки. Но гром грянул совсем неожиданно, резко и неизбежно, именно тогда, когда я уже не ждала его.
— Что происходит? — войдя в триста шестой, я перевожу взгляд с опустевших книжных полок стеллажей на Даню, продолжающего собирать свои вещи в классе. — Что случилось?
— Ничего особенного, пока меня только увольняют… — машинально отвечает он, выгружая содержимое ящиков стола на его поверхность.
— Что?! — выдыхаю я, ловя руками спинку рядом стоящего стула, дабы соблюсти равновесие и не потерять сознание прямо сейчас. — Ничего не понимаю… Что произошло?!
— Произошло то, что твоя мама наведалась в гимназию и рассказала все, что так тревожило ее уже очень долгое время, подкрепив свое заявление неопровержимыми доказательствами из уст тех доброжелателей, которые были с нами в поездке. — Даня оторвался от сборов, встретившись с моим испуганным и ничего непонимающим взглядом. — Помни, пожалуйста, о чем мы говорили там, в отеле… Чтобы тебя не спрашивали, ты…
— Да что же это такое?! — вскрикиваю я, сжимая ладонями виски, морщась как от спазма боли, пронзившего меня насквозь, отчего я оседаю на корточки. — Как же так… Как она узнала?.. Это немыслимо просто…
Оставив свою сумку, Даня опускается ко мне, взяв мои дрожащие ладони в свои руки. Он вглядывается в мои помутневшие от подступивших слез глаза, ища в них хотя бы толику здравого разума.
— Запомни одно, — говорит он мне, хотя я даже слушать его не могу, погрузившись полностью в охватившую меня панику. — Ты ничего не можешь объяснить, ничего не решаешь, всего лишь жертва… Семнадцатилетняя девочка, от которой требуют невозможного… Ты не обязана давать им какой-либо отчет, мотивировать мои поступки. Поняла меня? Кристина?
Мне хочется заткнуть уши, чтобы не слышать его, не воспринимать всерьез все, что он говорит. Мне хочется кричать, выть от безысходности, но я могу лишь глотать слезы, будучи связанной обстоятельствами по рукам и ногам.
— Они исключат тебя, если ты будешь ломать истерики перед ними! Понимаешь?! Меня всего лишь попросили оставить это место… И это малая плата, понимаешь?!
— Это невозможно… — шепчу я, задыхаясь от кома, застрявшего в горле. — Ты не можешь уйти!
— Я должен! — учитель поднимается в полный рост, застегивая сумку, пытаясь оставаться непроницаемым до конца, хотя отчетливо видно насколько ему тяжело сейчас. — Ты не понимаешь просто… Твоя мать… Твои близкие… Они никогда не примут меня, как твой выбор… Никогда не смирятся с ним. Потому что тебе нужно учиться дальше… Поступить в институт, строить карьеру… Ты хоть знаешь, чем я занимался в свои семнадцать? А твоя мама, оказывается, навела обо всем этом справки… И я как-то уж совсем не вписываюсь в рамки строгих устоев твоей семьи. А ты должна думать о семье, Кристина, это для тебя должно быть самым важным.
— Ты не знаешь, что такое семья — у тебя ее никогда не было! — резко поднимаюсь я в полный рост, не желая слушать дальше тот бред, что нес он, пусть даже задевая его своим резким высказыванием.
— И тут ты права… Но у тебя же есть семья, Кристина, и ты должна к ней прислушиваться. — каким же странным он был сейчас, каким чужим казался. — И это можно пережить, девочка… Главное, избежать больших проблем. У тебя все получится. Только не иди на поводу чувств, хорошо? Виноват только я и я отвечу так, как потребуется, но ты просто обязана доучиться, поступить на юридический и жить так, как посчитаешь нужным. Нужно просто набраться терпения.
— Я не позволю им обвинить тебя!
— Прости, я допустил ошибку…
- Предыдущая
- 40/50
- Следующая
