Море-океан - Барикко Алессандро - Страница 20
- Предыдущая
- 20/32
- Следующая
— СТО ЛЕТ, КАК НЕ БЕГАЛ.
— Все в порядке, господин Бартльбум?
— Дуд, нельзя ли в конце концов…
— Элизевин!
— Я здесь, здесь.
— Держись рядом, Элизевин.
— Я зде-есь.
Чудесный вихрь. Море-океан.
— Знаете, о чем я думаю?
— Что-о?
— По-моему, это для кораблей. КОРАБЛЕЙ.
— Кораблей?
— Так поступают во время шторма… Зажигают огни, чтобы корабли не выбросило на берег…
— Бартльбум, вы слышали?
— А?
— Вы скоро станете героем, Бартльбум!
— Что он сказал?
— Плассон сказал, что скоро вы станете героем! Я?
— Мадемуазель Дира!
— Куда же она?
— Нельзя ли малость передохнуть?
— Вам известно, что делают островитяне, когда море штормит?
— Нет, мадам.
— Они носятся что есть духу по острову, подняв над головой фонари… и тогда… и тогда корабли сбиваются с курса и натыкаются на прибрежные скалы.
— Вы шутите.
— Отнюдь… Целые острова кормятся добычей с затонувших кораблей.
— Не хотите ли вы сказать, что…
— Подержите, пожалуйста, мой фонарь.
— Да постойте же, черт подери!
— Мадам… ваша накидка!
— Бросьте ее.
— Но…
— Бросьте, вам говорят! Чудесный вихрь. Море-океан.
— Что они делают?
— Мадемуазель Дира!
— Куда это они?
— Не пойму…
— ДУД!
— Бегите, Бартльбум!
— Да, но в какую сторону?
— Не пойму, они что, язык проглотили, эти дети?
— Смотрите.
— Это Дира.
— Она поднимается на дюну.
— Я за ней.
— Дуд! Дуд! Поворачивай к дюне! — Куда он?
— Боже, я уже ничего не соображаю.
— Поднимите фонарь и бегите, падре Плюш.
— Я и шагу больше не сделаю, если…
— Почему они молчат?
— Мне совсем не нравятся их взгляды.
— Что вам не нравится?
— Глаза. ГЛАЗА.
— Плассон, куда девался Плассон?
— Я иду с Долом.
— Но…
— ФОНАРЬ. У МЕНЯ ПОГАС ФОНАРЬ!
— Мадам Девериа, куда вы?
— Я все же хотел бы знать, спасаем мы корабли или губим?
— ЭЛИЗЕВИН! Мой фонарь! Он погас!
— Плассон, что сказала Дира?
— Туда, туда…
— Мой фонарь…
— МАДАМ!
— Она вас не слышит, Бартльбум.
— Это невыносимо…
— ЭЛИЗЕВИН! Где Элизевин? Мой фонарь…
— Падре Плюш, уйдите оттуда.
— У меня погас фонарь.
— К черту, я иду за ними.
— Давайте я зажгу ваш фонарь.
— Боже правый, кто-нибудь видел Элизевин?
— Она, наверное, с мадам Девериа.
— Но она только что была здесь…
— Держите фонарь прямо.
— Элизевин…
— Диц, ты видел Элизевин?
— ДИЦ! ДИЦ! Да что это с детьми?
— Вот… ваш фонарь…
— Ничего не понимаю.
— Ну же, поторопитесь.
— Я должен найти Элизевин…
— Живее, падре Плюш, все уже ушли.
— Элизевин… ЭЛИЗЕВИН! Боже правый, где ты… ЭЛИЗЕВИН!
— Ну что вы, падре Плюш, мы ее найдем…
— ЭЛИЗЕВИН! ЭЛИЗЕВИН! Элизевин, умоляю тебя…
Неподвижная, с погасшим фонарем в руке, Элизевин слышала далекий отзвук своего имени, перемешанного с завыванием ветра и рокотом моря. В темноте мелькали крохотные светлячки фонарей, метавшихся по самому краю бури.
Элизевин не чувствовала ни тревоги, ни страха. Внезапно в ее душе разлилось безбурное озеро. Оно звучало как хорошо знакомый голос.
Элизевин повернулась и неторопливо зашагала назад. Для нее уже не было ни ветра, ни ночи, ни моря. Она шла и знала, куда идет. Вот и все. Волшебное чувство. Когда судьба наконец раскрывается и стелется впереди ровной дорожкой и путь и назначение ясны. Неиссякаемое время приближения.
Соединения. Хочется, чтобы оно никогда не кончалось. Хочется вечно длить этот миг самовручения судьбе, по душевное волнение. Исчезли терзания и притворство. Предназначение известно. Путь открыт. Какой бы ни была судьба.
Она шла — и не было в ее жизни ничего прекраснее.
Таверна «Альмайер» все ближе. Все ярче ее огни. Пройдя по берегу, Элизевин ступила на порог, вошла в гостиную и затворила за собой дверь, в которую кто знает сколько часов назад она выбежала вместе с остальными, еще ни о чем не подозревая.
Тишина.
Шаг за шагом по деревянному полу. Под ногами скрипят песчинки. В углу распластался оброненный в спешке плащ Плассона. Подушки в кресле старательно оберегают оттиск тела мадам Девериа, как будто он только-только оставлен. А посредине комнаты стоит окаменелый Адамс. И смотрит на нее.
Шаг за шагом Элизевин подходит к нему. И говорит:
— Ведь ты не сделаешь мне больно, правда?
Ведь он не сделает ей больно, правда?
— Не сделаю.
Не сделает.
Тогда Элизевин берет ладонями лицо этого человека и целует его.
В поместье Кервола без конца рассказывали бы эту историю. Если бы знали ее. Без конца. Всякий на свой лад — и все вместе. Рассказывали бы о тех двоих, что ночь напролет возвращали друг другу жизнь, ее и его, губами и руками, девочка, не видевшая ничего, и мужчина, повидавший слишком много, один в другой— каждая пядь кожи как обратный путь открытий, — вкус целого мира, выпитый изо рта Адамса и снова забытый на груди у Элизевин — в лоне той трепетной ночи-черная буря, брызги пены во тьме, волны, как рухнувшие стены, грохот, пронзительные порывы, неудержимые и раскатистые, дыбящие морскую рябь, воспаляющие мировой нерв, море-океан, дрожащий водяной исполин — вздохи, вздохи в гортани Элизевин — летящий бархат — вздохи при каждом новом шаге в мире, где раскинулись невиданные горы и причудливые заводи — на животе у Адамса покачивается в такт беззвучной музыке девочка-пушинка — кто бы мог подумать, что, целуя глаза мужчины, видишь так далеко, а гладя ноги девочки, бежишь так быстро и убегаешь — убегаешь от всего — так далеко — они держали путь из двух оконечностей жизни и, вот что странно, никогда бы не соприкоснулись, пока не прошли бы от края до края вселенную — невозможно поверить, но им даже не пришлось искать друг друга — труднее всего было друг друга узнать — узнать — короткий миг — первый взгляд — и они чудесным образом все поняли — об этом рассказывали бы в поместье Кервола, пусть каждый помнит, что люди никогда не бывают настолько далеки, чтобы не найти друг друга — те двое были разделены как никто другой, а теперь — голос Элизевин переходит в крик, потоки откровений переполняют ее чувства, и плачет Адаме, слыша, как она наконец-то — наконец-то— изливает душу — наверное, мир — это рана, и кто-то зашивает ее в этих переплетенных телах — и вот что странно — это даже не любовь, а руки, кожа, губы, вкус, восторг, совокупление и страсть — возможно, грусть — пусть даже грусть — и страсть — они будут рассказывать о них, но не произнесут слова «любовь»
— они скажут тысячи слов, но умолчат о любви — все умолкает вокруг, когда внезапно Элизевин чувствует, как ломается ее спина и меркнет сознание, она сжимает внутри себя этого мужчину, судорожно хватает его руки и думает: сейчас я умру. Она чувствует, как ломается ее спина и меркнет сознание, сжимает внутри себя этого мужчину, судорожно хватает его руки — и понимает, что не умрет.
— Послушай, Элизевин…
— Нет, не говори…
— Послушай.
— Нет.
— Здесь случится что-то ужасное и…
— Поцелуй меня… светает… скоро они вернутся…
— Послушай…
— Не говори, прошу тебя.
— Элизевин…
Как быть? как сказать этой женщине то, что ты должен ей сказать, когда ее руки лежат на тебе, когда ты чувствуешь ее кожу, кожу, о смерти можно говорить с кем угодно, только не с ней, как ей об этом сказать, как сказать это девочке, как ска зать ей то, что она уже знает, но должна услышать, каждое слово, ты знаешь их, но должен выслушать до конца, рано или поздно кто-то должен сказать их, а ты должен выслушать, она должна выслушать, эта девочка, она говорит:
— Раньше у тебя не было таких глаз.
А потом:
— Только захоти — и ты спасешься.
Как сказать этой женщине, что ты хотел бы спастись, но еще больше хотел бь спасти ее, да-да, спасти ее и себя, и пусть на это уйдет вся жизнь, но так нельзя, у каждого свой путь, и в объятиях женщины оказываешься, когда заходишь не туда ты и сам этого еще не понял и в нужную минуту не можешь сказать ей этого, никак не подберешь подходящих к ее поцелуям и коже слов, единственных слов, правильных слов, их нет, ты долго ищешь их в себе самом и услышанном тобой, но не находишь, слова звучат фальшиво, в них нет музыки, а ее поцелуи и кожа — все музыка. Наконец ты беспомощно произносишь:
- Предыдущая
- 20/32
- Следующая
