Семь главных лиц войны, 1918-1945: Параллельная история - Ферро Марк - Страница 74

• Предыдущая
• 74/102
• Следующая

Затрагивая затем польский вопрос, де Голль выразил согласие с переносом западной границы Польши по Одеру-Нейсе, полагая, что это разрешит проблему восточной границы: «У нас нет никаких возражений против “линии Керзона”, если Польша будет компенсирована на западной границе». Сталин напомнил, что «восточная граница Польши была подтверждена Клемансо».

Перейдя в наступление, де Голль спросил: «Есть ли у вас информация по действительному общественному мнению всего населения Польши?» Сталин ответил, что «следит» и «наблюдает» за ним, что население спрашивает себя: «Где польское правительство в Лондоне? Почему оно не в Польше, уже освобожденной или освобождающейся?» После поражения Варшавского восстания «польский народ узнал, что это восстание было начато без договоренности с командованием Красной армии», а «если бы спросили советское правительство, готово ли оно помочь этому мятежу, оно, конечно, ответило бы “нет”». Затем агенты эмигрантского правительства в Лондоне, находившиеся в Польше, восстали против аграрной реформы Люблинского комитета, который «взял земли поляков, находившихся в эмиграции или ушедших с немцами, и продал их крестьянам» — т. е. «предпринял то, что Франция осуществила сама в конце XVIII века». В итоге «резко уменьшилось влияние польского правительства в Лондоне».

«Я думал, — добавил Сталин, — что Франция лучше это поймет, чем Англия и Америка». Де Голль ответил, что желает только объединения русских, поляков и французов, и обещал направить уполномоченного в Люблинский комитет (согласно некоторым свидетельствам, Кристиана Фуше), но Сталин все видом выражал недоверие.

Потом де Голль вновь заговорил о будущем Германии и о советско-французском альянсе, о заключении пакта между СССР и Францией. Английская политика, объяснял он, «реагирует медленно, и поэтому возможно существование разногласий между французами и англичанами относительно статуса левого берега Рейна». Сталин возразил, что двухстороннему пакту следовало бы предпочесть трехсторонний, между Францией, СССР и Великобританией, поскольку англичане теперь располагают большими возможностями уничтожить немецкую промышленность и наверняка сделают это, извлекая урок из всего происшедшего после Первой мировой войны.

Давая понять де Голлю безосновательность его расспросов по поводу Польши, Сталин не прекращал подчеркивать, отвечая на вопросы о Германии и о будущем возможном российско-французском альянсе, что надо действовать в согласии с англичанами.

Советский отчет об этих переговорах опускает такую подробность, что, пока они проходили, Черчилль прислал телеграмму, сигнализируя о своем желании участвовать в вероятном пакте. Не передает он и того, как Сталин одернул генерала, напомнив ему, что в течение этой войны французы очень мало сражались. В отчете также не упоминается о панегирике, который Сталин пропел Торезу, заключив, что «если бы тот был на месте де Голля, то не посадил бы его в тюрьму… по крайней мере, сразу».

Дополнительное оскорбление — Сталин позволил Молотову спросить, кто будет ратифицировать пакт, — способ лишний раз напомнить де Голлю, что во Франции еще не было избранного парламента. «Но вы же подписали пакт с чехами, у которых есть только временное правительство, — ответил застигнутый врасплох де Голль. — Так что видите, здесь нет никакой проблемы»^{370}.

Подобный обмен «любезностями» произвел на обоих собеседников очень тяжелое впечатление. По словам Александра Верта, Сталин заявил, что никогда не встречал более неприятного переговорщика, чем де Голль. Генерал тоже уехал недовольным, не оценив несколько вульгарных и провокационных шуток, которые грузин так любил расточать, играя в тирана-преступника, якобы готового расстрелять дипломатов или самого Тореза^{371}.

Конечно, де Голль не признал Люблинский комитет, заметив только, что пошлет туда уполномоченного. Но, с другой стороны, он и не получил ничего по Германии. Была выдвинута всего лишь идея пакта, но не установлено определенно, будет ли он заключен тремя или двумя сторонами.

Год спустя де Голль уже по-своему рассказывал лейтенанту Ги о своей поездке в Москву: «Я имел намерение не просто обменяться со Сталиным подписями на клочке бумаги. Нет, в первую очередь я хотел ясности. И я был готов в глубине души взять на себя обязательство поддержать его в Польше, в Румынии и т. д. в обмен на твердую поддержку с его стороны в сражении за Рейн, я был готов закрыть глаза… Сталин, разумеется, что-то обещал сквозь зубы и впоследствии ни разу не поддержал наши усилия… Морально мы больше ничего не должны русским, они нам не помогли. Более того, они способствуют восстановлению Германии. Мы заплатили долги, и я готов теперь присоединиться к англосаксам. Да, вполне»^{372}.

Разумеется, такие объяснения не передают в должной мере глубину разочарования, постигшего де Голля в результате московских переговоров. Это оно заставило его сказать, будто Сталин помогает восстановлению Германии, что на тот момент, в 1946 г., совершенно не соответствовало действительности — даже в советской зоне.

По сути, поездка в Москву способствовала изменению позиции де Голля, становившейся все более антисоветской. Решения Сталина в Ялте убедили его в необходимости такого изменения, хотя глава Советского государства и согласился «по доброте» дать Франции оккупационную зону… но за счет территорий из английской и американской зон.

В конечном счете именно англичане и американцы предоставили Франции место, на которое она рассчитывала, и поворот де Голля в сторону Запада пошел быстрее с его уходом от власти и с приходом к ней коммунистов.

В 1945–1946 гг. де Голль охотно верил в возможность третьей мировой войны. Черчилль в Фултоне заявил, что между Востоком и Западом опустился «железный занавес». Рузвельт умер 12 апреля 1945 г., и неизвестно было, как поведет себя его преемник. В Реймсе французский генерал вместе с остальными принимал немецкую капитуляцию, в Берлине же маршал Жуков делал вид, будто не знает, что генерал де Латр должен участвовать в ее повторном подписании, а Вышинский и вовсе попытался исключить его из состава участников. Какое унижение для Франции! Пожалуй, даже более тяжкое, чем негодование маршала Кейтеля, присутствовавшего на станции Ретонд в июне 1940 г., который при виде французского флага рядом с флагами других победителей воскликнул: «Этого еще не хватало!»

Сопоставление точек зрения главных персонажей Второй мировой позволяет нам по-новому взглянуть на «Большой альянс», на причины и следствия его возникновения, на то, о чем поведали нам переговоры между лидерами.

Негласная договоренность между Черчиллем и Сталиным о зонах влияния в Европе оказалась более перспективной и реальной, чем ялтинские обещания. Восточная Европа практически перешла под советский контроль, а Греция — под британский (затем американский).

В США осуждение политики Рузвельта, якобы чересчур уступчивой, в большей степени вызывалось его личным поведением, зачастую демонстрировавшим благосклонность к Сталину, нежели действительными поступками и решениями, принятыми в Тегеране и Ялте. Его упорная враждебность к британской и французской колонизации даже поразила Чан Кайши.

Сговор Сталина и Рузвельта изолировал Черчилля и напоминал попытку заместить англо-американский альянс советско-американским — такая тенденция наблюдалась и в ходе Суэцкого кризиса в 1956 г. Рузвельт делал политическую ставку на сокращение Британской империи, от которой уже откололась Австралия. Это означало, что у Рузвельта идея «холодной войны» еще не возникала, хотя она уже укоренилась в умах некоторых его советников, например Форрестола. В сознании Черчилля эта идея существовала подспудно.

• Предыдущая
• 74/102
• Следующая