Поводырь - Дай Андрей - Страница 34

• Предыдущая
• 34/78
• Следующая

На девушку легкого поведения Росикова вовсе не смахивала, но как-то иначе патриархальное общество этого времени ее воспринимать отказывалось. Отважная рыжая ведьма!

Для меня лично проблемы не существовало вообще. Я сын другого времени, других нравов. Женщина – тоже человек. Странный, нелогичный – вроде инопланетянина, – но обладающий неменьшими со мной правами. Всколыхнулось что-то внутри, вспыхнуло. Мелькнула мысль побороться с дремучими предрассудками. Кому-то что-то доказать… Вспыхнуло и погасло. Вспомнились румяные мордашки мещанских женок у колодца. Вот им нужна моя борьба? Матрене, поварихе Усть-Тарской почтовой станции, нужна? Вдовой купчихе – содержательнице местной гостиницы? Крестьянкам, которым сначала поди-ка объясни, чего добиваюсь, – им нужно?

А мне самому? Мне человек, свободно ориентирующийся в этом мире, обладающий навыками работы с прессой, нужен. Так получилось, что этим человеком оказалась мадемуазель Василина. Вот и хорошо, вот и ладно. Чина же официального я ей назначать не буду. Пусть у Гинтара в Фонде письмоводителем числится. Будет мне «письма» с подборками информации писать. Меня много чего интересует. Цемент, асфальт, новые разработки в химии и металлургии, работы ученых по селекции зерновых и скота, медицина. Транспорт, особенно железнодорожный. Речные пароходы и паровые машины. Куда за специалистами кидаться? Кого спросить? Вот ее, пресс-секретаря своего, и стану спрашивать.

Так всю дорогу до дома отставного штабс-капитана Владимира Осиповича Росикова и размышлял. И так глубоко задумался, что, столкнувшись на какой-то широкой улице нос к носу с Хныкиным, в ответ на его приветствие только и смог пробормотать:

– Потом, все потом!

Тремя минутами спустя вспомнил вытаращенные от удивления глазки казначея, хмыкнул. И решил. Не имею я права разбрасываться людьми. Ну и что, что девушка. Мне же не детей с ней крестить. Может быть, и встречаться-то не чаще раза в неделю придется. Она ведь и дома свою работу может выполнять. Почтальонам все равно, куда кипы газет таскать. А мне только еще обвинений в чем попало не хватало…

Росиковы жили в нищете. В новой своей жизни я таких трущоб еще не видел. А в той и подавно. Завалившаяся на один угол, вросшая в землю по самые малюсенькие оконца, крытая посеревшей от ветхости соломой избенка. Двор нечищен, к маленьким сенкам протоптана узенькая тропинка. Ни сараев, ни поленницы на зажатом между двумя богатыми усадьбами дворе не нашлось.

– Эка как, – дернул себя за кончик уса Варежка и посмотрел на меня.

Гостинцы нужны. В такой дом без подарков сходить – как ограбить. Отправил троих конвойных. За дровами, чаем, сдобой и вином. Лавки уже открылись.

Топтались у порога, ждали гонцов. Прохожие пялились через сугроб, невесть что себе выдумывали. Слухи уже к вечеру поползут, один другого чудесатее и чудесатее, как говаривала та самая Алиса. Потом в набитых тулупами санях приехал Гинтар. Вот откройте мне секрет – как, без телефонов и радиостанций, за какие-то считаные минуты новости разбегаются по селению? Откуда старик знал, куда ехать? Спросить забыл. Сначала не до того было – от холода зуб на зуб не попадал. Потом принесли подарки – настала пора входить в халупу.

Отставник оказался нестарым еще мужиком. Виски припорошило сединой, но так ему больше сорока пяти – пятидесяти и не дашь. Если бы не отнявшиеся после ранения ноги, в самом расцвете сил мужчина. Гусарские усы, офицерская осанка, знак ордена на груди, светящиеся жизнью глаза. И жуткое, отвратительное убожество жилища. Глиняный пол, окна, затянутые скотьим пузырем, чадящая из щелей печурка. Неряшливая мебель, кажется, составленная из упаковочных ящиков. Две аккуратно заправленные солдатскими одеялами лежанки. Я предлагал штабс-капитану деньги и приличествующее дворянам положение. И шанс выбраться из этого… из этой беспросветной дыры. А он, раскрасневшийся от пары глотков вина, задавал мне вопросы и вынуждал его уговаривать. Каково!

К концу бутылки кавалерист сдался. И тихонько появившаяся и большую часть разговора просидевшая молча в уголке Василина тут же принялась собирать вещи. Оставшееся до отъезда в Томск время они проживут в гостинице.

Дымный морозный воздух улицы показался ароматом цветов. В избенке пахло подгнившим тряпьем и сырой землей. Как в могиле. И лица из-за плохого освещения становились серыми, безжизненными. Так что трудно передать, как был рад покинуть гостеприимную… нору. Не должны так люди жить. Не должны! Лучше в советских коммуналках, в вечно шумных общежитиях, но только не в этом… не в этой безнадеге. Трудно было перешагнуть через давно и накрепко устоявшиеся взгляды, но был вынужден признать: в чем-то коммунисты были все-таки правы. Уж что-что, а социальные гарантии государство обязано своим жителям давать.

Хотел было вернуться в гостиницу. Гинтар уже шепнул, что документы готовы, – именно сейчас очень важно было их подписать. Пока свежи в памяти подробности быта отставного военного. Мы же и пенсионные единовременные выплаты Уставом предусмотрели. Душа требовала ответа, любого действия, которое пусть не прямо сейчас, через год, через десять, но избавит хотя бы небольшую часть народа от этакой убогой участи. Те, кто видел, в чем и как живут самые бедные русские люди, готов будет многое простить Ленину с группой товарищей. Вот если бы еще не океаны крови…

Никогда не забуду тихой революции августа одна тысяча девятьсот девяносто первого года. Ну, может, в Первопрестольной она и не совсем по-тихому прошла, а у нас в провинции – совершенно незаметно. Просто люди под «Лебединое озеро» легли спать, когда еще на «домах Советов» развевались красные флаги, а проснулись уже с пресловутым торговым триколором. Великая, пусть и социалистическая, империя превратилась в невесть что.

Меня, тогда еще молодого перспективного секретаря райкома ВЛКСМ, старшие товарищи пригласили на выездное «заседание». На север области, в глухую тайгу, на берег абсолютно круглого небольшого озера с живописной, оставленной жителями деревенькой. С вертолета целый час только ящики с припасами выгружали. Андроник Погосян, армянин и по совместительству начальник милиции района, мясо на углях готовил – пальчики оближешь. Под водочку. Егеря ленивого летнего мишку почти к самому лагерю вывели. Стреляли, как в тире.

А вертолетчики весь вечер и ночь радио слушали. Капитан постоянно бегал, всем надоедал – о ГКЧП и танках на улицах Москвы докладывал. Можно подумать, кому-то было интересно… Я дергался сначала. С «видными деятелями» пытался речь завести. Тут-то мне популярно и объяснили. Сиди, сказали, парень, на заднице ровно и благодарен будь, что тебя из толпы таких же выделили и с собой увезли. Потому как для понимающего человека совершенно фиолетово, что именно вокруг Кремля происходит. Что бы ни происходило и кто бы ни победил в заварушке, здесь, у черта на куличках, у самого начала нефтяной трубы, ничего не изменится. А вот спросить потом могут. Нужен будет повод выдернуть из-под твоей любимой задницы кресло, и спросят: а что ты делал для новой власти в августе девяносто первого? И тогда ты, я то есть, не отводя честного взгляда, скажешь: в тайге сидел без связи. Весь извелся, скажешь, так на помощь стремился, но никак. Вертолет сломался. Бывает…

Вот так и получилось, что флаги на зданиях власти перевешивали другие люди. А мы, едва вертушка «починилась», кинулись телеграммы строчить о поддержке победивших сил Добра. Я через месяц замом главы департамента строительства области стал. Считайте, замминистра провинциального правительства…

Вот можно же было в семнадцатом так же? Ну, заняли там почту-телефон-телеграф, выгнали «временных» из дворца, да и успокоились бы на этом. Можно же было. Наверняка можно. Национализировать заводы без расстрела заводчиков можно было. Землю, деленую-переделеную, по сотому разу разделить. И интеллигенцию поддержать, которая сначала с красными бантами по митингам моталась, а потом, в едином порыве, за бугор рванула. Никто же тогда не знал, что все плохо будет. Царские генералы красное ополчение в армию превратили, а их потом на Колыму. Инженеры сожженные да порушенные по широте душевной фабрики восстановили, а их в «номерные» шарашки – оружие для победившего пролетариата ковать… И нэп, плавно переходящий в репрессии тридцатых. И ради чего? В девяносто первом все набок повернулось по-тихому, большинство и вякнуть не успело…

• Предыдущая
• 34/78
• Следующая