Клинок Тишалла - Стовер Мэтью Вудринг - Страница 22

• Предыдущая
• 22/200
• Следующая

– Верно, – ответил он и добавил вполголоса, уже удаляясь: – Как я когда-то.

За ним с бесконечным неживым терпением следовал Ровер.

Шенна глядела, как он уходит, прислонившись лбом к прохладному оконному стеклу. Его машина – даймлеровский «ночной сокол» – по рассчитанной компьютером пологой траектории черной каплей взмыла к низким облакам.

Она тосковала по реке.

«Сорок дней, – подумала она. – Это всего-навсего пять недель… ну ладно, шесть. Шесть недель можно что угодно вытерпеть».

Через сорок дней, считая с сегодняшнего, в девять часов утра начнется ее очередная смена на посту богини. В восемь тридцать она натянет респиратор, опустится в гроб свободного поиска, захлопнет крышку изнутри и будет лежать на гелевом матраце, пережидая бесконечные минуты масс-балансировки, – свободный переход требует точнейшего масс-энергетического обмена между двумя вселенными – и эти неторопливые секунды станут мгновениями сладчайшего предвкушения, прежде чем грянет, раздирая рассудок, неслышный грохот переноса. И зазвучат первые ноты Песни Шамбарайи: неторопливый, басовитый приветственный гимн, который наполнит сердце, вызывая к жизни ответную мелодию. Дважды в год по три месяца кряду она имела право быть частью реки.

Дважды в год она могла быть целой.

Они никогда не говорила Хэри, как тоскует по этой песне; никогда не объясняла, какой пустой и пресной стала для нее Земля. Она слишком любила его, чтобы рассказать, как мучительно быть с ним одинокой. «Неужели ты не видишь?!» – кричало вслед улетающей машине сердце.

Неужели ты не видишь, как мне одиноко?

По щекам медленно катились слезы. Как можно жить, когда в сердце у тебя ничего, кроме надежд и воспоминаний?

– Мама! – послышался за спиной робкий голосок Веры. – Мама, ты хорошо себя чувствуешь?

Шенна отодвинулась от окна. Она не потрудилась вытереть слезы: связь, которая существовала между ними на протяжении полугода, не позволяла им врать друг другу.

– Нет, – призналась она. – Мне очень грустно.

– Мне тоже. – Вера потерла глаза кулачками, медленными шажками заходя в кабинет. Шенна обняла ее, оправляя пижамку, убирая с лица растрепанные легкие золотистые волосы. Вера со вздохом прильнула к ее плечу. – Грустишь по реке, да?

Шенна молча кивнула. Она присела на подоконник и взяла дочь на руки. Потом обернулась и взглянула на облака, подсвеченные оранжевыми городскими огнями.

– Я тоже, – серьезно призналась Вера. – По музыке. Когда ты дома, всегда так тихо – я даже боюсь иногда.

Шенна крепко обняла дочь, остро ощущая, насколько хрупко ее тельце, как легка опустившаяся на плечо голова. Физический контакт был, однако, лишь бледным отзвуком той нежности и любви, которую они разделяли, когда их связывала река. Вера родилась через девять месяцев – с точностью до дня – после битвы в доках Анханы. Клетки, из которых развился потом организм Веры, уже находились в матке Шенны, когда Пэллес Рил впервые коснулась реки и услышала ее Песнь.

Мощь, обоготворившая Пэллес Рил, пронизала и ее дочь.

– Когда ты здесь, я по тебе очень скучаю, – проговорила Вера. – Без музыки так одиноко. Но ты и папе нужна.

– Да, – проговорила Шенна. – Знаю.

– Ты поэтому грустишь? Вы с папой поссорились?

– Нет, не ссорились. С твоим папой теперь никто не ссорится, – безнадежно отозвалась Шенна, глядя туда, где исчез в облаках «ночной сокол». – По-моему, в том и беда.

Дом оседал. Двести лет без ремонта. Почерневшие от смога стены впитывали свет единственного треснувшего уличного фонаря, не отражая. Кривоватый прямоугольник высился в мутной ночи, словно окно в забвение.

Хэри стоял на искрошенной мостовой переулка, глядя туда, где было окно его комнаты: квартира 3F, третий этаж, дальняя дверь от лестницы. Три комнаты и встроенный шкаф, куда едва помещалась койка восьмилетнего мальчишки. В этом шкафу он жил еще месяц после своего шестнадцатого дня рождения.

И окно, которое открывалось бесшумно, только если очень постараться; будь его глаза чуть позорче или свет чуть поярче, он точно различил бы следы от веревки на древнем алюминиевом подоконнике.

Моток той веревки до сих пор врезался в ребра из тайника между тонким армейским матрасом и стальным каркасом раскладушки. Веревка десятки раз спасала ему жизнь. Порой единственное, что могло спасти от приступов отцовского убийственного гнева, это запереть комнату изнутри и через окно вылезти на улицу. Там, среди шлюх, наркоманов, извращенцев, молодой Хэри чувствовал себя в большей безопасности, чем рядом с отцом.

Лучше так, чем дышать безумием в закрытой квартире.

– Я когда-то думал, – проговорил за его плечом Тан’элКот, – что понимаю, почему мы приходим сюда. Я думал, что ты хочешь напомнить себе, какой необыкновенный путь проделал в жизни. Отсюда можно видеть и начало этого пути, – он мотнул головой в сторону дома, потом обернулся и глянул на шпиль главного здания Студии в трех километрах от края трущоб, – так и пик твоих достижений. Контраст, мягко говоря, потрясающий. И все же это явно не приносит тебе удовлетворения.

Хэри не требовалось видеть Тан’элКота, чтобы знать, какое выражение застыло на его лице: маска вежливого интереса, скрывающая хищный голод. Бывшего императора живо и непрестанно интересовало все, что может причинить его спутнику боль. Хэри не обижался; он знал, чем заслужил такой интерес.

– Я прихожу сюда не за этим, – мрачно отозвался он.

Он оглянулся, озирая полуразвалившиеся дома, склоненные над трещиноватой мостовой, полутемные бары в подвальчиках на каждом углу, где под громовую музыку топтались на одном месте, на банк провизии, где родители с пустыми глазами и их молчаливые дети выстраивались в очередь на завтрак, до которого оставалось еще два часа. Невдалеке шевельнулась куча тряпья, разоблачая синяка в последней стадии долгого падения – суматошно бегающий слепой взгляд выжженных метанолом глаз, нос и верхняя губа проедены гноящимися язвами насквозь. Синяк вытащил из пластикового пакета свое сокровище – пропитанный горючкой грязный платок – и, содрогаясь, прижал ко рту, вдыхая испарения.

Хэри приподнял руку – и тут же опустил. Этот короткий, безнадежный жест будто охватывал весь район Старой Миссии.

– Порой приходится себе напоминать, что до дна очень далеко.

Припомнилась старая шутка, исполненная такой горечи, что весь юмор вытек: «Падать-то легко – приземляться бывает трудно…»

– Собрался прыгнуть? – медленно промолвил Тан’элКот.

Хэи пожал плечами и двинулся дальше. Ровер, жужжа, последовал за ним, механически держа дистанцию. Тан’элКот шел рядом, двигаясь с тяжеловесным величием крейсера на малом ходу.

– И зачем ты притащил сюда меня? Надеешься, что я из ненависти попробую тебя убедить?

– А то нет?

Прищурившись, Хэри уставился на вышагивающего рядом великана. Тан’элКот был одет в вязаный свитер и вельветовые брюки модника-профессионала, темная грива собрана в старомодный конский хвостик. Возраст смягчил резкие очертания его лица, но титаническое сложение бога, которым он был когда-то, сохранилось. Металлические ленты модамп-упряжи, которую Тан’элКот носил поверх свитера, блестели в свете фонарей, будто кираса. Казалось, что мостовая дрожит под его поступью.

– Разумеется, да, – легко согласился Тан’элКот.

В дружеском молчании они прошли еще квартал, то выходя на свет, то ныряя в тень.

– Я мечтал о твоей погибели, Кейн, – проговорил наконец Тан’элКот. – Я жаждал ее, как проклятые души в вашем христианском аду жаждут забвения. Твоя смерть не вернет мне Империи, не возвратит мне любви Детей моих, но она облегчила бы – хоть на те мгновения, покуда твоя жизнь утекает из моих пальцев, – страдания моей ссылки. – Он опустил голову, словно вглядываясь в трещины на асфальте. – Но… свершив это единожды, я останусь опустошен. Мне больше не о чем будет мечтать.

• Предыдущая
• 22/200
• Следующая