Сын родился - Щукин Михаил Николаевич - Страница 1

• 1/3
• Следующая

Ночью, часа в три, когда в доме все стихло, Галина осторожно потрясла Петра за плечо и зашептала: «Петя, кажется… пора. Петя…» Она боялась застонать, сдерживала себя изо всех сил, придавливая внутри этот стон, и шепот был прерывистый, невнятный, испуганный. Петр после длинной смены — весь день пахал пары — спал без задних ног, как всегда легонько похрапывая; он недовольно буркнул что-то в ответ и полез головой под подушку, но смысл слов, не сами слова, а их смысл дошел до него, хоть и с опозданием; он вскочил:

— А? Уже? Куда теперь?

— Тише. Одевайся, поедем. Пора, кажется.

На улице брезжил ранний летний рассвет, и Петр заметил, что лицо у нее такое же белое, как ночная рубаха, глянул со страхом на большой живот, обхваченный руками, и мигом слетел с кровати, заметался, забегал по комнате.

— Да тише, тише.

— Я быстро, черт, куда штаны делись!

— Да вон на кровати, на спинке они.

И подумать бы никогда не мог, что он, Петр Кудрявцев, может так испугаться. Нога в штанину не лезла, у рубахи не застегивались пуговицы, а голова ничего не соображала, будто ахнули из-за угла мешком. Но тут проснулись тесть с тещей, прибежали к молодым и внесли кое-какой порядок. Тесть выгнал за ворота «Москвич», теща собрала в узелок нужные вещички. За рулем Петр немного пришел в себя, но страх не отпускал. Галину усадили на переднее сиденье, она теперь уже не могла сдерживать себя и стонала изменившимся, хриплым голосом.

Сухо щелкнула скорость, и «Москвич» тронулся.

— Сильно больно?

Галина не ответила. Закусив губу, она смотрела вперед остановившимися глазами. Как доехали до райцентра, как подрулили к роддому, Петр потом и вспомнить не мог. Все словно в тумане. В чистенькой белой прихожей Галину у него перехватила медсестра и повела ее дальше по коридору. Он сунулся следом, но тут вышла навстречу еще одна медсестра, остановила:

— А ты куда лезешь? Ну-ка живо на крыльцо!

Доски крыльца были еще холодными с ночи, влажными от росы. Утро только-только начиналось. Больничный двор понемногу оживал: проехала санитарная машина, две женщины в серых халатах тащили какие-то бачки, переговаривались между собой и смеялись, потом засновали служивый люд и больные. Сидя на верхней ступеньке, Петр тупо на все глядел и старательно слушал. По рассказам он хорошо знал, что женщины в таких случаях громко кричат, а потом, следом за этим криком, раздается голос ребенка. Но ни Галина, ни сын голоса не подавали. О том, что у него может родиться девочка, Петр никогда и не думал, даже мысли такой не допускал. Только сын, только Максим Кудрявцев. Звучит!

Оперся ладонями о доски крыльца и заметил, что они уже сухие. Так сколько времени он сидит здесь? Откуда-то появился бродячий телок, подошел к «Москвичу», обнюхал колеса, поднял голову и добрыми, глупыми глазами посмотрел на Петра. Тот ему подмигнул. Телок радостно взбрыкнул задними ногами и резво стриганул по двору, выставив трубой хвост. Петра это рассмешило, и он заулыбался, поворачивая голову на звук открывшейся двери. Над ним, сунув руки в карманы халата, стояла та самая медсестра, которая его выпроводила.

— Ждешь? Ишь, разулыбался. Сын у тебя. Такой боровичок — четыре триста. Все нормально, здоровы.

— Правда? — еще не поняв всего сказанного, недоверчиво переспросил Петр.

— Какие-то вы все не того…

— А посмотреть можно?

— Ишь, скорый. Завтра. Фу-у-ух! Опять жара будет, хоть бы дождик плеснул…

Петр выехал из райцентра, на краю бора остановил машину и упал спиной на мягкую влажную траву. Вокруг него костериками цвели огоньки, чуть покачивались на своих крепких высоких ножках и взблескивали на солнце редкими каплями. Снизу ему особенно хорошо было видно, как они взблескивали и как от этих капель отскакивал мгновенный, неуловимый свет. Все было чистым, свежим в лесу и на поляне, усеянной огоньками, чисто, прозрачно было в небе и в воздухе, и сам Петр тоже чувствовал себя чистым, легким, как будто только что нахлестался в жаркой бане березовым веником.

«Благодать-то какая, — негромко говорил он самому себе. — И я отец. Я, Петька Кудрявцев, отец. Сын у меня Максим. Мой. Из нас с Галиной — Максим».

Он повернулся на живот, положил на руки голову и, вдыхая густой запах прелой земли, засмеялся.

Дома Петр поставил машину в гараж, известил тестя и тещу и отправился на поле — пахать пары. Все у него шло сегодня вразброд, не знал, за что хвататься, и понимал, что только на работе успокоится душа. Трактор по-прежнему стоял на краю загонки, где он вчера его оставил. На этом поле пары уже заканчивали, и Петр пахал один. Сегодня это ему было даже на руку: никто не мешал, не тревожил. Мотор трактора гудел ровно, тащилось за ним легкое облако пыли, и от лемехов плуга на разворотах отскакивали солнечные зайчики. Отваливаясь, пласты черной земли жирно блестели. И на смену раздерганным, несуразным мыслям, на смену шальной радости приходило тихое, приятное спокойствие. И Петр думал не торопясь.

На будущее он загадывал: как только сын чуть подрастет, он ему купит велосипед, сначала трехколесный, маленький, а потом большой, двухколесный, научит Максима кататься. О велосипеде прежде всего он думал потому, что сам рос без родителей, у тетки, и в пацанах ему очень, до слез, хотелось иметь велосипед. Но у тетки лишние деньги не водились. Еще он накупит Максимке самых разных игрушек. Хотя дело, конечно, не в игрушках — купить все можно, но все равно пусть будут. А главное, он постарается, чтобы Максимка рос толковым, не капризным. Как это сделать, Петр еще не знал, но верил, что научится, придумает.

И о прошлом тоже вспоминал, догадывался, что с сегодняшнего дня в жизни у него еще одна зарубка сделана, что на новую дорогу он теперь заезжает. Ему вспомнились остановившиеся черные глаза Галины, и он вздохнул. Каково ей, бедняге! Такого боровичка в четыре с лишним кило выродить. Петр всегда жалел ее, а за эти девять месяцев — особенно, потому что Галина всего боялась. А тут еще подружка ее, Марина Галышева, они обе учительницы, придет и начинает одну историю страшнее другой. Вообще-то он терпеливый, терпенья много, но уж если оно кончится… Взял он как-то Марину за руку, вывел из дома:

— После родов придешь. А раньше чтоб ноги не было. Нечего стращать.

Марина сначала обиделась, а потом рассмеялась:

— Ну, петух, ну, петух! Молодец.

Ходить она не перестала, но старалась теперь попадать так, чтобы Петра дома не было, и страшных разговоров больше не заводила.

И еще он думал о том, что с женой ему здорово повезло. Скоро уж два года, как живут, и ни разу не поссорились. А уж как тесть с тещей не хотели, чтобы они поженились. Галина институт закончила, они ей жениха, как тесть говорил, посправней искали. А тут на тебе, Петька Кудрявцев, механизатор широкого профиля и узкой колеи. И ничего бы, наверное, не получилось, если бы не уперлась Галина. Настояла на своем, уломала родителей. Петр вошел в их дом, потому что теткина избушка, доставшаяся в наследство, совсем развалилась. Он всегда надеялся на хорошее и верил, что обязательно понравится им. По хозяйству все делал, не пил, тестю порядком побитый «Москвич» перебрал до последней гайки. Изо всех сил старался, и все-таки чувствовал временами, что он здесь по-прежнему нежеланный. Галина, ни слова не говоря, понимала все и старалась, чтобы он ничего не замечал. И Петр старался ничего не замечать. Все перемелется, мука будет, думал он. Им с Галиной жилось хорошо, и покоя нарушать не хотелось. Только однажды случилось так, что он чуть было не сорвался, чуть было не лопнуло его терпение. На Новый год тесть, крепко под хмельком, когда они перекуривали на крыльце, вдруг ляпнул:

— Ты что, думаешь, прижился у нас, всем угодил? Не, парень, не люблю я тебя, не то слово — терпеть не могу. Ты не Гальку у меня украл, ты мечту мою своровал. Во, гляди, видишь? Не руки, а грабли. Считай, тридцать лет из них вил не выпускал, все на ферме, на ферме. Ждал, думал, что дочь и за меня, и за себя поживет, высоко чтобы, на почете, на достатке. А ты…

• 1/3
• Следующая