Наступает мезозой - Столяров Андрей Михайлович - Страница 13

• Предыдущая
• 13/129
• Следующая

Первая ушла, как в песок, но, к счастью, деньги были. Треху выкинул Рабчик, треху положил сам Манаев, Рамоницкий, слегка покряхтев, добавил два желтых рубля и рубль мелочью, и, наконец, даже переживающий больше всех Федюша, покопавшись в карманах, выудил откуда-то сложенную в восемнадцать раз мятую обтерханную бумажку.

Вероятно, последнее, что у него было.

– Достаточно, – сказал Бледный Кузя. Из брезентовой клетчатой сумки, поставленной между ног, извлек два отливающих чернью фугаса с кривыми наклейками и, жестом фокусника перекрутив их в воздухе, очень ловко впечатал на середину ящика, застеленного рваной клеенкой. – Оп-ля!… Кушать подано!…

– Ну, не томи, не томи, – умирая, простонал Федюша.

По землистому источенному потом лицу его, по полуоткрытому рту, из которого вырывалось мелкое и частое дыхание, было видно, что ему сейчас хуже всех. У него даже глаза запали, а обтянутый кожей нос, заострился, как у покойника.

Впрочем, и остальным было не лучше. Рамоницкий усиленно сжимал виски и они вминались под жесткостью пальцев, как гуттаперчевые. Рабчик, подвернув толстенные губы, ощерился, будто голодный медведь, да так и застыл, по-видимому, борясь с тошнотой. У самого Манаева катастрофически пересохло горло, а по спекшемуся твердому мозжечку царапал изнутри черепа острый коготь. Режущая боль отдавалась в затылке. Жить не хотелось. Прошла – вторая, и он сразу же откинулся на теплую стенку склада – прикрыв глаза, ощущая на лице горячее солнце. Надо было ждать. Просто ждать. Ждать – и более ничего. Он слышал, как Рабчик, сохранивший не в пример другим определенную бодрость, нудновато рассказывает Бледному Кузе о вчерашнем.

– Значит, взяли, как всегда, две и пошли к Николке. Федюша, конечно, сразу же отрубился. Положили его в николкину ванную, чтоб отдохнул. Появился Налим притаранил ещё полбанки. Потащились по такому случаю к Карапету. На площадке у Карапета Налим упал. И подняться не смог, оставили его у батареи. Карапет в свою очередь выставил одеколон. Раскололи Оглоблю и брательника, который к нему приехал. И Кошмара вдруг тоже выставила фунфурик. А когда вернулись обратно, то оказалось, что Федюша уже плавает на поверхности – весь в одежде, захлебывается и посинел. Кто пустил воду, до сих пор неизвестно. Кое-как вытащили его, тут он и сблевал. Метров, наверное, на пятнадцать, как бутылка шампанского. В общем, нормально посидели, только Налим куда-то пропал, то ли забрали его, то ли умер. Ни хрена с ним не будет, я думаю, обнаружится…

– Обнаружится, – подтвердил Бледный Кузя. И, судя по звуку, потер друг о друга мозолистые ладони. – Ну так что, мужики, до обеда валандаться будем?…

До обеда валандаться никто не собирался. Поэтому расплескали по третьей. И когда Манаев, проглотив пахучую отвратительную бурду, уже ставил баночку из-под майонеза обратно в ящик, то в желудке у него лопнул пузырь: растеклось мучительное тепло и кровь начала толчками перемещаться по телу.

– Хорошо-то как!… – вдруг блаженным голосом сказал Федюша.

Манаев открыл глаза.

Было действительно хорошо. Яркое июльское солнце заливало дворик, огороженный глухим забором, над забором пестрела тенями и бликами листва тополей, доски, поддерживающие спину, были нагретые, в вышине белели вспученные облака, чирикала над головой какая-то птаха, пахло свежими стружками, заваренным столярным клеем: наверное, Бледный Кузя мастерил перед их приходом что-нибудь несущественное. Главное же – разогнулся коготь, царапавший мозг. Боль ушла. Распрямилась и зазвенела каждая жилочка в теле.

Живу, с облегчением подумал он.

Вероятно, то же самое чувствовали и остальные, потому что зашевелились, задвигались все сразу, устраиваясь поудобнее. Чиркнула спичка о коробок, поплыл, завиваясь, синеватый табачный дым.

– Благодетель ты наш! – с чувством сказал Рабчик. Он влюбленными глазами смотрел на Бледного Кузю. – Благодетель! Спаситель! Чтоб мы без тебя делали?… Мужики! Давайте за благодетеля!…

Звякнуло сдвинутое стекло, послышались возгласы: Молодец, Кузя!… Выручаешь!… Продолжай в том же духе!… – Бледный Кузя кивал, расплываясь в улыбке. У него не хватало двух передних зубов. Но сейчас это внешность не портило, а наоборот делало его роднее и ближе.

Он сказал растроганно:

– Спасибо, мужики! Вот как я считаю, кто я такой? Я – доктор. Человек умирает, человеку плохо. А тут я достал немного и спас ему жизнь. Я – доктор, мужики. Я правильно излагаю?…

– Ур-ра-а-а!… – завопил очухавшийся Федюша.

Но его тут же заткнули, потому что крик мог привлечь внимание. А Бледный Кузя, дождавшись тишины, с достоинством подвел итог:

– За врачей, мужики! – и всосал стакан мягким фиолетовым ртом, вокруг которого кучерявились три волосинки.

– Ур-ра-а-а!…

Третья бутылка таким образом тоже улетела. Но этого как бы никто и не заметил. Народ явно отмяк. Даже хмурый поначалу Рамоницкий, страдавший язвой и поэтому державшийся за живот, слегка расслабился, привалился к доскам сарая и, с шумом дохнув, заговорщически подмигнул Манаеву. Манаев ответил ему тем же. Они ещё с прошлого раза симпатизировали друг другу. Или, может быть, Рамоницкий имел что-то в виду. Что-то конкретное, о чем они договаривались. Манаев не помнил. Да и не хотелось вспоминать. Наступал тот самый счастливый час, ради которого они, собственно, и собирались. Час безоблачной радости. Час вдохновения.

Будто тихий ангел пролетел над миром.

Это, по-видимому, ощутили все.

Рабчик неторопливо потянулся и почесал ногтями волосатую грудь.

– Расскажи что-нибудь, Маняша, – расслабленно попросил он.

– А что рассказывать? – поинтересовался Манаев.

– Ну расскажи, как ты в булочную ходил. Кузя тогда отсутствовал, а я ещё раз послушаю…

– Хорошая история, – предвкушая, подтвердил Рамоницкий.

И в момент захмелевший Федюша тоже пискнул что-то одобрительное.

– Про булочную, так про булочную, – согласился Манаев.

И он рассказал про булочную.

Суть истории заключалась в следующем. Однажды в воскресенье, в восемь утра, жена послала Манаева за хлебом. Она не боялась его посылать, потому что это было воскресенье и восемь утра. Но когда Манаев выскочил из своей парадной, то его сразу же схватил за руку какой-то мужик и без лишних слов предложил опохмелиться. У мужика была с собой цельная поллитровка. Он, вероятно, маялся. Манаев, конечно, отказываться не стал, они вернулись в парадную, мужик раскупорил эту поллитровку и вытащил из кармана плавленный сырок. А Манаев предупредил его, что – торопится. Дескать, жена послала за хлебом. Надо по-быстрому. Поэтому мужик наскоро хряпнул пару глотков – занюхал от рукава, зажевал и передал бутылку Манаеву. Здесь начинается самое интересное. Чтобы показать, как он торопится, Манаев лихо крутанул бутылку перед собой – раз, другой – и опрокинул её в рот. Но, по-видимому, несколько перестарался. Водка в бутылке закрутилась винтом. Даже непонятно, как это получилось. Она закрутилась винтом и ударила прямо в открытое горло. Как из крана. Будто под гигантским давлением. Это – первый раз в жизни, мужики! Миг – и бутылка была опорожнена. Ему даже глотать не пришлось. Правда, Манаев не растерялся. Как ни в чем не бывало, он отдал бутылку мужику, вежливо сказал: Спасибо. Извини, тороплюсь, – и побежал в булочную. А мужик так и остался – с пустой бутылкой в руке. Поглядывая то на нее, то на Манаева. Но и это ещё не все. Хлеб Манаев купил благополучно, но когда он поднимался к себе на четвертый этаж, то перед последним пролетом его будто ударило. Будто – рельсой по голове. Все-таки – четыреста грамм, натощак. Он чуть было не отрубился. Кое-как дополз до двери и позвонил. Открыла жена. Представляете, мужики? Воскресенье, восемь утра. Побежал за хлебом, вернулся через пятнадцать минут. И – вдрабадан. Лыка не вяжет.

• Предыдущая
• 13/129
• Следующая