Монахи под луной - Столяров Андрей Михайлович - Страница 41

• Предыдущая
• 41/47
• Следующая

Я запнулся о что-то лежащее и едва не упал. Холод пальцев, поддерживая, опоясал мне локти. Нечто быстрое черное выпорхнуло из-под ног. Напружинился горб перепончатых кожистых крыльев. Недовольно свистя, развернулась летучая мышь. И тугое лицо ее напоминало Фаинино. Но — обросшее ворсом звериных волос. Впрочем, это не имело никакого значения. Холл, где только что танцевали, уже опустел. Вероятно, все деятели его покинули. Отступив переулками — в горкомовскую цитадель. Лишь пустые разрозненные столы свидетельствовали о веселье. Да валялись бутылки, измазанные икрой. Да светился зеленым глазком невыключенный проигрыватель. Чей-то полуботинок припечатал пластиночный диск. Непонятно, что стало с Хозяином этой обуви. Только Апкиш сидел за одним из столов и задумчиво-быстро обкусывал белый мизинец. Как ни в чем не бывало. Как будто не умирал. Лужа крови, растекшаяся перед ним, была закрыта газетой. Он немного склонял глянцеватый фарфор головы — чтобы было удобней заделывать дыру на затылке. А над нею, как доктор, копалась какая-то тварь. Жестко-тощая, по-моему — Железная Дева. Я узнал ее по веснушчатой голой спине. Впрочем, может быть, не узнал, но догадался интуитивно. — Ну, чуть-чуть… Потерпите… — приговаривала она. — Все равно без мозгов вы никуда не годитесь… — Под рукой у нее находился растопленный пластилин и она понемногу сливала его внутрь черепа. Операция, видимо, уже подходила к концу. Потому что последний комочек она разгладила пальцами. Облизала и вытерла мякотью левой руки. И еще один раз облизала и заново вытерла. А затем подняла чуть коптящий огарок свечи и закапала воском готовое чистое место. И тихонечко, нежно отполировала его. — Вот и все. И как новенькая, — сказала она довольно. И, нагнувшись, задула колеблющуюся свечу. И тогда бледный Апкиш, потрескивая распрямился. — Гулливер… — не справляясь с волнением, выдавил он. — Гулливер… Гулливер… Почему нет известий от Гулливера?.. — Он поднялся, как маленький богдыхан, — покачнувшись, но все-таки сохранив равновесие. И ударом открыл голубые сияющие глаза. И, вдруг выломав белый мизинец, — швырнул его в нашу сторону…

Судя по всему, полный слом уже наступил. Говорили, что утром в Москве было совершено покушение на товарища Прежнего. Прямо так вот, в столице, среди белого дня. Дескать, товарищ Прежний возвращался после краткого дружественного визита. И когда он проезжал по проспекту Большевиков, то какой-то мерзавец выстрелил в него из берданки. Дробь попала прямехонько в ветровое стекло. Бронированный длинный автомобиль развалился на части, — протащив всех своих пассажиров по мостовой. Он, оказывается, был сделан из клееной фанеры. И лишь сверху, для вида, покрашен под черный металл. А всю груду обломков немедленно растащили трудящиеся. Проявив этим самым классовое чутье. Потому что фанеры в стране катастрофически не хватает. К счастью, лично товарищ Прежний не пострадал. Только с черепа у него соскочили височные кости. Но их тут же отремонтировали, накрепко привинтив, — заодно поменяв батарейки, которые двигают челюстью. То есть, планы империализма потерпели провал. А товарищу Прежнему вручили Золотое оружие. Так сказать — за особое мужество и героизм. Говорили, что сделано оно из чистого олова — но покрытого золотом, купленным в Гане на хлеб. Ордена получили, конечно, шофер и охрана. Заодно наградили всех членов Политбюро. И отдельных министров — чтоб не было очень обидно. Говорили, что это — не отдельный террористический акт. Существует всемирная жидо-масонская организация, филиалы которой находятся и у нас в стране. Главным образом — среди так называемой интеллигенции. Их конечная цель — извести наш советский народ. Разумеется, прежде всего — выдающихся лидеров. Тех, которые, так сказать, воплощают в себе. Говорили, что уже разработаны специальные списки. Русских будут вылавливать по одному. До седьмого колена, до отдаленных колхозов. Чтобы вновь воцарились в России разруха и мор. Разумеется, мы просто так не дадимся. Там, где надо, работают день и ночь. Приняты уже чрезвычайные меры. Говорили, что Органы арестовали восемьсот человек. Разумеется, мало. Но это — согласно закона. Он сейчас пересматривается на заседании Политбюро. И возможно, что будут расширены встречные обязательства. Миллиона, пожалуй, на полтора. Вот тогда абсолютный порядок. Вот тогда наконец-то и заживем… — Голоса заплетались, как дождь, бесконечно текущий из черного неба. Собственно, это и был одуряющий дождь — неживой, бесконечно текущий из черного неба. Ядовитые капли его испарялись еще на лету, а гнилье сердцевины спекалось в тельца насекомых. Мириады жуков, ударяясь, шуршали по ржавчине крыш. Погибающий город был полон невнятных прикосновений. Когти, лапки и усики ощупывали его. От горячего страха коробились мостовые. Тихий стонущий зов зарождался откуда-то изнутри. И вспухал, как вода, затопляя собою квартиры. Мутноглазые зомби вываливались из сна, цепенели, дрожали, покрывшись внезапной испариной. И сопели, и кашляли, пытаясь его заглушить. Но домашние средства, естественно, не помогали. Зов легко проникал до самой глубины существа. Лимфа жизни тоскующе просыпалась. Подступали дурноты и сплющивали гортань. Начинала вибрировать каждая клеточка. И они поднимались — с продавленных жестких пружин. И натягивали штаны, и влезали в сопревшую ветхость рубашек. Или просто — надергивали на голое тело плащи. Потому что им не перед кем было прикидываться. А затем в тесных ваннах, где краска слезала со стен, равнодушно отхаркивались и пили тухлую воду. Или пили вонючий дымящийся самогон. Разумеется, если у них оставался самогон от вчерашнего. Самогон, впрочем, тоже нисколько не помогал. Зов звучал все слышней и слышней, выматывал душу. И, не в силах противиться, они отщелкивали замки, и снимали цепочки, и выходили на лестницу. И спускались — в ночной темноте, наугад. Пахло кошками, валялись гнилые отбросы. И бренчали железом запоры соседних квартир. Потому что из них выползали такие же сонные зомби. Словно в дреме, в исколотой наркоте. А придатки ушей кровенели, как зрелая свекла. Горла улиц заглатывали их всех. Отрезвляли провалами низкие подворотни. Но чем дальше, тем больше густело скопление тел. И сама постепенная множественность доставляла им удовольствие. Правда, каждый старался держаться особняком. Не здоровались, не замечали друг друга. Им, наверное, незачем было смотреть. Вся морока событий была известна заранее. Они шли вдоль заборов и вдоль оборванных проводов, вдоль отвалов щебенки и мимо пустых учреждений. Вдоль крапивы и вдоль зацветающих лопухов. Чернодырые рты у них были полуоткрыты. И висело над городом дряблое шарканье ног. И вставали с постелей — все новые, новые зомби. И алела сквозь космы Живая Звезда. Морось мертвых жуков окутывала фигуры. А когда они все-таки доходили до Дровяной и всем скопом в молчании сворачивали на Советскую, то стихал даже муторный шорох шагов. Потому что угрюмый подросток стоял перед ними. В полинявшей футболке и синих свисающих штанах. У которых болтались разорванные тесемки. К бедрам спереди он прижимал кулаки, а сандалии были в разводах подсохшей глины. Невысокий, тщедушный, с царапинами на лице. И с глазами, как уголь — тревожно подернутый пеплом.

Он стоял, будто статуя, и нехотя говорил:

— Вы пришли сюда — нищие, грязные и голодные… С головами — в репейнике, козьим выменем вместо лица… Недоумки, кастраты, дебилы, уроды… Состоящие из мусора и костей… Никогда, никогда вы уже не очнетесь. Оглянитесь и посмотрите вокруг… Ваше небо — крест-накрест заколочено досками… А земля ваша — гвозди и пустыри… И чадящие скучные рыхлые груды помоек… Оглянитесь и посмотрите, как полыхает завод… Это все, что я могу для вас сделать… Хаос, смерть, разрушение, голод, огонь. Я такой, — каким вы меня придумали… Всемогущий… Бессильный… Жестокий — до доброты… Новый бог или, может быть, новый дьявол… Вы же знаете, что сам я ничего не могу… Кровь течет по увядающим жилам Ковчега… Застарелая теплая серая кровь… Будет больно разламывать спекшиеся суставы… И намного больнее — сдирать коросту с души… До потери сознания, до нежного светлого мяса… Если только вы захотите содрать коросту с души… Мне казалось, что губы его не шевелятся. Тем не менее — все громче — голос звучал и звучал. Непосредственно в мозг, отпечатывая, будто на камне: — Есть хлеб черный… Как смоль… Называемый — головня… Миллионами злаков произрастает он в колыбели мира… А другое название этого хлеба — Ложь… Потому что он всходит из клеветы и обмана… едят с превеликою радостью этот хлеб. И, насытившись, хвалят: «Вот хлеб, вкусный, хороший»… Но едят только Ложь… И болеют от горечи Лжи… И выблевывают обратно позорную красную мякоть… Есть хлеб белый… Как лунь… Называемый также — пырей… Настоящее имя его — Страх Великий… Точно плевелы, произрастает он в ваших сердцах… И выходят из сердца оскаленные чудовища… И жестоко глодают, и душат, и мучают вас… И сжимают в объятиях, и жалят горячими жалами… И вздымают над миром тяжелый клубящийся смрад… Когти, ноздри и зубы у них — фиолетовые… Я прошу: Откажитесь от хлеба по имени: Ложь… У которого мякиш — из огня и мочевины… И который отравлен и отравляет вас всех… Я прошу: Откажитесь от плевелов — Страх Великий… Потому что вы — люди, — вы соль земли… Если соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленой?.. Вы — свет мира… Не может укрыться город, стоящий на верху горы… И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом… Так да светит и свет ваш перед людьми, чтобы ясно они видели дела ваши…

• Предыдущая
• 41/47
• Следующая