Серые земли-2 (СИ) - Демина Карина - Страница 72
- Предыдущая
- 72/114
- Следующая
Зажмурился, пытаясь унять сердечную боль.
Не с ним это происходит.
Не с ним.
Он не заслужил такого…
— Ой ли, женишок, — засмеялась невеста, оправляя убор. И стоило коснуться ножке ее земли, как вновь превратилась она в девушку бледную, тонкую да глазастую. — Папенька… посмотри, какого я жениха нашла!
Завихрилась поземка.
И мертвая деревня ожила. Громко, весело заиграла гармонь. Да с переливами, правда, порою сбиваясь на свист, будто на стон, но тут же выравниваясь. И балалаечники подхватили развеселую мелодию, от которое сердце Матвеево оборвалось.
— Что же ты робеешь, женишок дорогой? — спросила невеста и руку протянула, белую, полупрозрачную. А когда шарахнулся Матвей, то пальчиком пригрозила. — Смотри, еще решит батюшка, будто не выказываешь ты ему должного уважения…
Из домов выходили люди.
Нелюди.
Матвей видел их, распухшие тела, неуклюжие, будто твари, их примерившиеся, так и не обжились в тесной оболочке. От и дергали гости дорогие руками — ногами, точно в судорогах, но шли, переваливались.
И рыцарь древний, с гнилыми пятнами на лице, волок огромный меч.
За ним спешил толстячок, с виду купец, кланялся беспрестанно, отчего кишки из разверзстого живота его вываливались, веселя деревенских детишек.
— Дядя, дядя… потерял! — кричали они, скакали, корчили рожи, тыкали пальцами.
— Ох вы ж, — купец останавливался, качал головой и кишки подбирал.
Детям грозил пальцем, но было ясно, что не всерьез он, шуткуя.
Медленно волок ноги престарелый жрец в грязной хламиде. На плечах его возлежал золототканный плащ с подбоем, а седую голову украшала архижреческая тиара.
Следом трое утопленниц несли посох, сгибаясь под немалой тяжестью,
— Идем, женишок. Тятенька ждет…
Матвей переставлял ноги, ни жив, ни мертв. Он вцепился в ожерелье, вновь глядевшееся золотым.
Гости свистели.
Улюлюкали.
И толстенная бабища пустилась в пляс, потрясая голыми обвислыми грудями.
У храма сидел умрун. Матвей никогда?то прежде не видел таких: огроменных. Темнокожий, с лысою головой, со шкурой, которая пошла мелкой складочкой. Распахнулись полы дорогого кафтана, вывалился из них округлый осклизлый живот, покрытый мелкою чешуей.
— Кланяйся, — велела мара.
И Матвей послушно согнулся в поклоне. Упал бы наземь, да не позволила супруга.
— Благословишь ли, папенька? — тоненьким голосочком обратилась невеста. И умрун, до того дремавший, шелохнулся. Распахнулись темные веки, что казались слипшимися, выкатились желтоватые пузыри глаз. Ткни в такой, и лопнет, плюнет жижею. — Жениха я тебе привела.
— Подойди ближе, — умрун растопырил локти, и двое мертвяков поспешили к нему, сгорбились, подставляя шеи. — Ближе…
Матвея толкнули в спину.
Он же, оцепеневший, бухнулся на колени, уткнувшись лбом в этот самый живот, от которого невыносимо воняло тухлой рыбой. А на затылок легла тяжелая пятерня, вдавила…
— Жениха, значит… — голос умруна был тоненький, звенящий. — Хорош жених… отвечай, любишь мою дочь?
— Л — люблю, — выдавил Матвей, цепенея.
— Любит! Любит! — разнеслось по деревне.
— В жены взять хочешь?
— Хочу.
— Хочет, хочет…
— И жить с нею честь по чести, как заповедано?
— Д — да…
— Хорошо, — пятерня убралась с головы. — Тогда благословляю вас, дети мои…
Кто?то всхлипнул, кто?то завизжал.
А Матвея потянули в мертвый храм. Навьи волки выли гимны. И дети, за обличьями которых проглядывались уродливые фигурки крикс, бросали перед молодыми гнилое зерно. Старый жрец разевал рот, широко, так, что становилось видно — нет в этом рте языка.
Он тыкал пальцами в полуистлевшую книгу, а вместо благословения должного крутил кукиши.
Умрун взирал на все с одобрением.
И первым встал, когда престранная служба закончилась.
— А теперь, — возвестил он громогласно. — Пир…
— Пир, пир, пир… — взвыла нежить на все голоса. — Свадебный пир…
— Пир, — мурлыкнула мара на ухо и осторожно это ухо прикусила. — Жаль, что у меня так редко случаются свадьбы…
Голова закружилась.
— Не спешите, дети мои, — донеслось издалека. — Его на всех хватит… дорогая, тебе, конечно, руку и сердце?
Зигфрид поднялся на второй этаж.
Ему случалось бывать в доме в прежние времена, а потому он озирался, с удивлением подмечая, что дом изменился мало.
Не рассыпался.
Не истлел.
Стоял и простоит, быть может, еще не одну сотню лет… не хрустели под ногами кости, не свисала с потолка паутина, да и нежить, коей здесь обреталось немало — Зигфрид чуял ее — вела себя на редкость благоразумно.
Он остановился у двери и постучал.
— Входи, мальчик мой. Я уж начал беспокоиться, что ты решил меня обойти вниманием, — дверь отворилась сама собой и беззвучно, что Зигфрида приятно удивило.
Не любил он скрипучих дверей, было в них нечто не столько ужасающее, сколько пошлое.
За порогом жила тьма. Она послушно распласталась под ногами живым ворсистым ковром, в котором ноги тонули, благо, не вязли. Тьма спешила подняться, обнять, нашептывая сотнями голосов, что не стоит Зигфриду расслабляться.
Хозяин опасен.
Куда опасней верлиок. Те?то, пусть и кровожадны, — натуру не исправить — но все глупы. А вот мертвый ведьмак — противник иного плану. И как знать, по зубам ли он Зигфриду.
Гарольд, как и в тот, прошлый раз, сидел в кресле.
И поза один в один.
Нога за ногу, руки на животе лежат, пальцы переплелись, белые, тонкие… он выглядел до отвращения живым, но Зигфрид видел истинную суть того, кого давно уже нельзя было назвать человеком.
— Нехорошо, когда молодые люди не знают, что такое уважение, — Гарольд указал на второе кресло. — Присаживайся. Побеседуем.
Тьма забеспокоилась.
Она любила Зигфрида, всегда любила, с самого рождения выделяя его из прочих. Он помнил сказки ее, темные, страшные, от которых сердце его замирало, отнюдь не в страхе — в предвкушении.
И бабушка, слушая сбивчивый Зигфридов пересказ, лишь головою качала:
— Осторожней с ней, — сказала она однажды. — Это опасная игрушка.
Бабушка знала, о чем говорила. Она и сама?то умела с тьмою ладить, порой беседовала, точно со старою приятельницей, порой спорила, требовала… и сама подчинялась, поила кровью, платила извечную дань, которой и Зигфрид не избежал.
Что стало с бабушкой?
Она уехала незадолго до того, как дом, их надежный дом, который Зигфрид мыслил неприступной крепостью, пал… спаслась?
Тьма знает ответ.
Расскажет.
Но после. Сейчас нельзя отвлекаться на прошлое.
— Присаживайся. Чувствуй себя, как дома, — сказал Гарольд и потянулся. — Выпьешь?
Он достал из?под стола пыльную бутылку и пару бокалов.
— Спасибо, но воздержусь.
— Как пожелаешь, — бокалы вином он все же наполнил, до самых краев. И вино это, темное, черное почти, было похоже на кровь. — Что ж… за моих девочек… пусть покоятся с миром.
Он пригубил вино.
И распухший синеватый язык скользнул по губе.
— Пожалуй, мне даже стоит поблагодарить тебя, Зигфрид. Они стали совершенно неуправляемы. Одна пила и плакала… другая все мнила себя колдовкой, третья и вовсе только и знала, что ныть… голодна она… а кто здесь не голоден?
Взгляд Гарольда был устремлен не на лицо — на шею. И Зигфрид явно ощутил, что шея эта беззащитна, и что клыки не — живого прорвут ее с легкостью.
— С каждым годом выживать все тяжелей, — со вздохом продолжил Гарольд. — Еды не хватает… люди осторожны… и улан нагнали столько, что в приграничье и не вздохнешь привольно. То ли дело минулые годы… никакого тебе учету. Кому вообще в голову пришла такая дурь, население учитывать? И ладно бы благородное, но мужичье… оно ж плодится немеряно!
Возмущение было наигранным.
Он давно не способен был испытывать ни возмущения, ни сожаления, ни страха. Он помнил, какими должны быть эти эмоции, но порой и память подводила.
— Прежде как было? Легко! Находишь какого барона захудалого… или помещика поплоше… договариваешься с ним. Он тебе или своих людишек продает, или чужих перекупает. Главное, что все честь по чести, по головам счет, золотом расчет… — он захихикал и этак, мерзенько. — А ныне… чуть что, так в полицию… заявления о пропаже… расследования… а нравы? Вот скажи, мальчик мой, что за нравы ныне?
- Предыдущая
- 72/114
- Следующая
