Серые земли-2 (СИ) - Демина Карина - Страница 20
- Предыдущая
- 20/114
- Следующая
И куры ему платили взаимностью. Стоило войти, как разом оне забывали о своих, курячьих делах, поворачивались к Гавриилу и смотрели.
По — птичьи смотрели, не мигая.
И глаза их виделись пустыми, страшными.
— Простите, — нежный голос писательницы разрушил морок. — Что вы сказали?
— Хороших волкодлаков не бывает, — повторил Гавриил. — Волкодлак — порождение Хельма. И даже в человеческом обличье он, как правило, неприятен.
Вспомнилось.
И холодом потянуло по плечам. Захотелось исчезнуть, как в те разы… сделаться еще более мелким, ничтожным, забиться под лавку или, на худой конец, книжный шкаф, ибо лавок в библиотеке не стояло.
— В волчьем же он к разговору вовсе не способен. Волчья глотка устроена иначе, чем человеческая. И все эти признанья в любви… они какие?то… неправильные. Волкодлак к нежностям не снисходит.
С каждым его словом писательница мрачнела все сильней.
И Гавриил смутился.
Замолчал.
Отступил от балюстрады, жалея, что вовсе выдал свое присутствие.
— Полагаете, что я не знаю, о чем пишу? — раздражение в ее голосе было явным.
— Наверное, не знаете, — согласился Гавриил. — Мало кто знаком с повадками волкодлаков…
— В отличие от вас.
Гавриил кивнул.
Под взглядами женщин, все?таки женщин, пусть бы и проглядвалось в них нечто этакое, смутно знакомое из Гавриилова прошлого и птичьего двора, он совершеннейше растерялся.
— А вы, стало быть, специалист по волкодлакам… — писательница встала.
Она была невысокого росту, изящная, хрупкая даже, и мраморная статуя Болеслава доброго подчеркивала эту неестественную хрупкость.
— И на том основании вы полагаете себе возможным вмешиваться в чужой творческий процесс…
Ему показалось, что еще немного, и в него метнут папкой.
Почему?то Гавриилу подумалось, что сил у нее хватит. А если нет, то дамы помогут.
— Извините, — он окончательно смутился. В конце концов, и вправду, что он понимает в творческом?то процессе? — Я… пожалуй… пойду…
Задерживать его не стали.
И все же чудилось Гавриилу — следят. Наблюдают, что музы, что наяды, что сами книги, теснившиеся на полках, покрытые невесомым пологом пыли, от которой не спасали ни заклятья, ни уборщицы. Он выбрался из библиотеки и с превеликим наслаждением вдохнул свежий воздух.
Теплый.
Темна была червеньская ночь. Глазаста звездами, а вот луну схуднувшую на самый край неба откатила, прикрыла завесою облака.
Сверчки стрекотали.
Орали коты, не то из?за кошки, не то от избытка чувств. И Гавриилу вдруг тоже нестерпимо захотелось заорать или же, на худой конец, сделать что?нибудь невероятное, такое, что бы наставники его не одобрили.
Впрочем, не одобряли они многое.
— Признаться, удивлен, встретив вас тут, — массивная дверь отворилась беззвучно, выпуская широкую полосу света, в которой вытянулась тень. Тень была уродливою, с узкими тонкими ногами и непомерно широкими плечами, и оттого Гавриил не сразу узнал ее, искаженную. — Не думал, что вы любитель подобной литературы…
Пан Зусек вытащил из кармана кисет, а из кисета — анисовую карамельку, которую кинул в рот.
— Хотите?
От него пахло книгами и духами, но отнюдь не теми, которыми пользовалась дражайшая его супруга. И сие несоответствие неприятно удивило, как и сам факт присутствия пана Зусека в библиотеке.
Следил?
— Спасибо, — от карамельки Гавриил не отказался, потому как был голоден. Но сперва обнюхал ее старательно, пытаясь понять, есть ли в ней иные примеси. Конечно, на него мало что могло воздействие оказать, но все ж…
— Пожалуйста.
— Я тут… по своей надобности, — карамелька была кисловатой, дешевой, но все же вкусной до невозможности. И Гавриил, сунув ее за щеку, зажмурился.
Сладости он впервые попробовал в приюте.
На Зимний день, когда явились попечительницы и каждому ученику, даже столь неприятному, как Гавриил — а он уже обжился достаточно, чтобы научиться видеть в глазах людей, его окружавших, брезгливость или отвращение — вручили по пакетику леденцов и имбирному прянику.
— А вы тут… — Гавриил потрогал конфету языком.
— Из любопытства. Исключительно из любопытства. Каролина весьма ценит творчество этой особы… вот и решил взглянуть. В газете прочел.
Пан Зусек кривовато усмехнулся.
А Гавриил ему не поверил. Ни на секунду…
— На самом деле — явственное подтверждение женской беспомощности. Она пишет о вещах, о которых не имеет ни малейшего представления… но меж тем любую критику встречает агрессивно. В этом все женщины. Они способны слушать и слышать лишь себя самих.
Пан Зусек шел медленно, гуляючи.
И выглядел обыкновенно.
Но духи эти… и само его здесь появление… и то, что писательница эта, чье имя Гавриил непременно узнает, оказалась девушкою из парка…
Черноглазою брюнеткой, как и иные, пропавшие.
Случайность ли это?
Это прозвучало как?то слишком уж громко, и Гавриил не сразу понял, что это он сказал.
И был услышан.
Женщины повернулись к нему… вспомнился вдруг приютский птичник, в котором обретались самые разные куры, от беспокойных, беспородных несушек, каковых в любой деревне имеется множество, до рыжих гершанских, ленивых, неповоротливых, зато красивых в рудом своем оперенье. Были там и белоснежные вассеры, и мелкие, кривоногие кутейманы, чьи яйца потреблял исключительно отец — настоятель, ибо были они не то особо вкусны, не то особо полезны.
Главное, что работать на птичнике Гавриил не любил.
И куры ему платили взаимностью. Стоило войти, как разом оне забывали о своих, курячьих делах, поворачивались к Гавриилу и смотрели.
По — птичьи смотрели, не мигая.
И глаза их виделись пустыми, страшными.
— Простите, — нежный голос писательницы разрушил морок. — Что вы сказали?
— Хороших волкодлаков не бывает, — повторил Гавриил. — Волкодлак — порождение Хельма. И даже в человеческом обличье он, как правило, неприятен.
Вспомнилось.
И холодом потянуло по плечам. Захотелось исчезнуть, как в те разы… сделаться еще более мелким, ничтожным, забиться под лавку или, на худой конец, книжный шкаф, ибо лавок в библиотеке не стояло.
— В волчьем же он к разговору вовсе не способен. Волчья глотка устроена иначе, чем человеческая. И все эти признанья в любви… они какие?то… неправильные. Волкодлак к нежностям не снисходит.
С каждым его словом писательница мрачнела все сильней.
И Гавриил смутился.
Замолчал.
Отступил от балюстрады, жалея, что вовсе выдал свое присутствие.
— Полагаете, что я не знаю, о чем пишу? — раздражение в ее голосе было явным.
— Наверное, не знаете, — согласился Гавриил. — Мало кто знаком с повадками волкодлаков…
— В отличие от вас.
Гавриил кивнул.
Под взглядами женщин, все?таки женщин, пусть бы и проглядвалось в них нечто этакое, смутно знакомое из Гавриилова прошлого и птичьего двора, он совершеннейше растерялся.
— А вы, стало быть, специалист по волкодлакам… — писательница встала.
Она была невысокого росту, изящная, хрупкая даже, и мраморная статуя Болеслава доброго подчеркивала эту неестественную хрупкость.
— И на том основании вы полагаете себе возможным вмешиваться в чужой творческий процесс…
Ему показалось, что еще немного, и в него метнут папкой.
Почему?то Гавриилу подумалось, что сил у нее хватит. А если нет, то дамы помогут.
— Извините, — он окончательно смутился. В конце концов, и вправду, что он понимает в творческом?то процессе? — Я… пожалуй… пойду…
Задерживать его не стали.
И все же чудилось Гавриилу — следят. Наблюдают, что музы, что наяды, что сами книги, теснившиеся на полках, покрытые невесомым пологом пыли, от которой не спасали ни заклятья, ни уборщицы. Он выбрался из библиотеки и с превеликим наслаждением вдохнул свежий воздух.
Теплый.
Темна была червеньская ночь. Глазаста звездами, а вот луну схуднувшую на самый край неба откатила, прикрыла завесою облака.
- Предыдущая
- 20/114
- Следующая
