Жестокие слова - Пенни Луиз - Страница 30

• Предыдущая
• 30/97
• Следующая

Мадам Пуарье тоже обвела взглядом содержимое комнаты, и сделала это с гордостью.

– Он заглянул несколько недель спустя, и знаете, что привез? Новую кровать. С поролоновым матрасом. И сам ее установил. Он до сих пор иногда заезжает. Очень милый человек.

Бовуар кивнул. Милый человек, который заплатил этой старой женщине лишь малую часть того, что стоила ее мебель.

– Но вы не уехали в дом престарелых? Почему?

– Когда у меня появилась новая мебель, это жилье изменилось. Мне здесь стало хорошо. Я как бы снова полюбила этот дом.

Она проводила их до двери, и Бовуар обратил внимание на коврик при входе. Поношенный, он все еще оставался здесь. Они попрощались и направились к ее старшему сыну, который жил в миле от нее по дороге. Дверь им открыл небритый крупный человек с животом.

– Копы, – сказал он кому-то, обернувшись назад.

Дом и сам человек пропахли пивом, потом и табаком.

– Клод Пуарье? – спросил Бовуар.

Чистая формальность. Кем еще мог быть этот человек? Ему было под шестьдесят, и он каждой своей клеточкой выглядел на этот возраст. Перед отъездом из оперативного штаба Бовуар изучил историю семьи Пуарье, чтобы знать, с кем им предстоит встретиться.

Мелкие преступления. Пьянство и драки. Воровство в магазинах. Мошенничество.

Пуарье принадлежали к тому типу людей, которые склонны к обману, вечно жалуются, указывают на всех пальцем. Но это не означало, что они всегда были не правы. Как, например, в случае с Оливье, который их надул.

Полицейские представились, и Пуарье затянул долгую заунывную жалобу. Иного способа вывести Пуарье на разговор об Оливье не представлялось, каким бы длинным ни оказался список людей, на которых Пуарье имел зуб, включая его собственную мать.

Наконец два следователя убрались из этого дома с тухлой атмосферой и глубоко вдохнули свежий вечерний воздух.

– Как по-твоему, это его рук дело?

– Ну, он явно очень зол, – ответил Бовуар, – но если только он не способен перемещать тела, нажимая на кнопки пульта от телевизора, я бы не стал его подозревать. Вряд ли он в состоянии надолго покинуть свой диван.

Они вернулись к своим машинам. Старший инспектор остановился.

– О чем вы думаете? – спросил Бовуар.

– Я вспоминал, что сказала мадам Пуарье. Она собиралась свезти весь этот хлам на свалку. Ты можешь себе представить?

Бовуар мог представить, какую боль испытывал Гамаш при одной мысли об этом.

– А Оливье спас их, – продолжил Гамаш. – Странно все-таки получается. Возможно, он заплатил мадам низкую цену, зато подарил ей свою привязанность и общество. А как оценить это?

– Я могу купить ваш автомобиль? За это вы получите двадцать часов моего общества.

– Не будь циником. Вот когда ты будешь больным и одиноким стариком, тогда и поговорим.

Следуя за машиной шефа в Три Сосны, Бовуар думал о его словах и в конечном счете решил, что тот прав: Оливье спас драгоценную старину и уделил много времени раздражительной старухе. Но при всем при том он мог бы заплатить ей справедливую цену.

Однако не заплатил.

Марк Жильбер смотрел на коня Марка. Конь Марк смотрел на Марка Жильбера. Оба были не в восторге.

– Доминик! – позвал Марк из сарая.

– Да? – весело отозвалась она, направляясь к нему из дома через двор.

Она надеялась, что Марк обнаружит лошадей не сразу – дня через два-три. Вообще-то, она надеялась, что он никогда их не обнаружит. Но эта надежда была из того же разряда, что и мечта стать миссис Кейт Партридж, – в лучшем случае маловероятная.

Ее муж стоял в полутемном сарае, скрестив руки на груди.

– Это что такое?

– Лошади, – ответила она.

Хотя она до сих пор подозревала, что Макарони – лось.

– Я это вижу, но какой породы? Это гонтеры, да?

Доминик помедлила. На мгновение она представила себе, что будет, если она ответит «да». Но она предполагала, что Марк, хотя и не эксперт по лошадям, на такую ложь не купится.

– Нет, они лучше.

– Чем лучше?

Его предложения становились все короче, что было плохим знаком.

– Ну, они дешевле.

Она заметила, что это соображение немного смягчило ее мужа. Что ж, может, стоит рассказать ему всю историю.

– Я купила их на бойне. Иначе их бы убили сегодня.

Марк стоял в нерешительности. Она видела, что он борется со своей злостью. Но не пытается дать ей выход, напротив, пытается ее сдержать.

– Может быть, существовали причины, по которым их собирались… ну, ты понимаешь.

– Убить? Нет. Их осмотрел ветеринар, он сказал, что они в порядке и ничего с ними не случится.

В сарае пахло дезинфекцией, мылом, лекарствами.

– Физически – возможно. Но ты не можешь сказать, что с ним все в порядке. – Марк махнул рукой в сторону Марка-коня, и тот раздул ноздри и фыркнул. – Он даже не вымыт. Почему?

Ну почему у нее такой наблюдательный муж?

– Потому что никто не мог к нему подойти. – Тут ей пришла в голову одна мысль. – Ветеринар сказал, что к этому коню нужен особый подход. Он подпустит к себе только того, кто станет для него кем-то исключительным.

– Правда?

Марк снова посмотрел на коня и направился к нему. Конь Марк подался назад. Марк Жильбер протянул руку. Конь прижал уши, и Доминик оттащила мужа назад – вовремя, потому что конь Марк щелкнул зубами.

– День для него был трудный, он совсем сбит с толку.

– Гм, – сказал ее муж, выходя вместе с ней из сарая. – И как его зовут?

– Гром.

– Гром, – повторил Марк, пробуя это слово на язык. – Гром, – повторил он еще раз, словно взнуздал жеребца и теперь понукает его.

Кароль ждала их у дверей кухни.

– Ну, – сказала она, обращаясь к сыну, – как тебе лошади? Как Марк?

– Я в порядке, спасибо. – Он недоуменно посмотрел на нее и взял предложенный ею стакан с выпивкой. – А как Кароль?

За его спиной Доминик делала отчаянные жесты своей свекрови, которая рассмеялась и уже хотела сказать что-то, но, увидев мимику невестки, сказала иное:

– Я в порядке. Тебе понравились лошади?

– «Понравились» – слишком сильное слово. Так же, как и «лошади», думаю.

– Нам понадобится какое-то время, чтобы привыкнуть друг к другу, – сказала Доминик.

Она тоже взяла у Кароль стакан и сделала глоток виски. Потом они вышли через застекленную дверь в сад. Две женщины говорили между собой скорее как приятельницы, чем как свекровь и невестка. Марк смотрел на цветы, вызревшие плоды на деревьях, свежевыкрашенный забор и холмистые поля. Скоро лошади – или кто уж они там – будут здесь пастись.

Он снова испытал это чувство пустоты, пропасть стала шире, что-то разорвалось у него внутри.

Отъезд из Монреаля был тяжелым испытанием для Доминик, а его матери нелегко дался отъезд из Квебек-Сити. У них там остались друзья. Но хотя Марк изображал грусть, ходил на прощальные вечеринки, заявлял, что будет тосковать без друзей, на самом деле никакой грусти он не чувствовал.

Чтобы тосковать по друзьям, они должны быть частью твоей жизни, а они не были. Он помнил стихотворение Киплинга – его отец любил эти стихи. Особенно врезалась в память одна строчка: «Пусть все, в свой час, считаются с тобой».[44]

Но они не считались. За сорок пять лет никто особо не считался с ним.

У него было множество коллег, знакомых, приятелей. С эмоциональной точки зрения он был коммунистом. Всех считал равными и никого не выделял.

«Тогда, мой сын, ты будешь Человек». Это была последняя строка стихотворения.

Но Марк Жильбер, слушая тихий разговор и глядя на сочные бескрайние поля, начинал спрашивать себя: достаточно ли этого? И вообще, справедливо ли?

Полицейские собрались за столом заседаний, и Бовуар снял колпачок со своего красного маркера. Агент Морен начал воспринимать этот тихий хлопок как выстрел стартера. За то короткое время, что он провел в отделе по расследованию убийств, у него появилась любовь к запаху маркера и этому звуку.

• Предыдущая
• 30/97
• Следующая