Жестокие игры - Стивотер Мэгги - Страница 62

• Предыдущая
• 62/83
• Следующая

Папа иногда шутливо рассказывал гостям, что феи подбросили меня к дверям их дома потому, что я слишком часто кусала их за пальцы. Но моей любимой историей была та, которую рассказывала мама: якобы перед моим появлением на свет семь дней и семь ночей шел непрерывный дождь, а когда она вышла во двор, чтобы спросить у неба, почему оно так плачет, я свалилась к ее ногам из облаков, и тут же выглянуло солнце. Мне всегда нравилась эта мысль: я так надоедлива, что даже небесные стихии меня вынести не могут.

Шон говорит:

— Не стоит извиняться. Я позволил себе лишнее.

И от этого мне становится еще хуже, потому что я совсем не то имела в виду.

Корр рядом с Шоном внезапно переступает с ноги на ногу, а движение его головы выглядит скорее волчьим, нежели лошадиным. Что-то в выражении его глаз заставляет Шона быстро плюнуть на пальцы и снова прижать жеребца к стене.

Я пугаюсь, что вот сейчас Шон велит мне уйти из стойла, и потому быстро говорю:

— А для чего эти твои плевки? Я уже видела раньше, что ты так делал.

Мне незачем изображать любопытство. Оно, похоже, является частью моей натуры, хотя я и старалась подавить его долгими годами усилий в течение всей взрослой жизни.

Шон смотрит на собственные пальцы, как будто хочет для демонстрации снова плюнуть на них, но в конце концов просто расправляет их, а потом сжимает в кулак. Размышляя, он смотрит на Корра, словно жеребец каким-то образом может помочь ему сформулировать ответ.

— Это… слюна. Соль. Я. Это часть меня, это способ для меня быть где-то в другом месте. Там, где весь я очутиться не могу.

Я вспоминаю, как Шон успокаивал Корра, — как будто никого, кроме них двоих, на всем песчаном берегу и не было. Как запах Шона на его рубашке заставил Корра утихомириться, когда ничто другое не могло его остановить.

Я замечаю:

— Что-то мне подсказывает, что моя слюна не смогла бы на него подействовать так, как твоя.

Следует долгая пауза, прежде чем Шон говорит:

— Может, пока и нет.

Пока! Не думаю, что я хоть раз в жизни слышала более приятное слово.

Я тут же продолжаю расспросы:

— И шепот. Ты ему что-то нашептываешь. Что ты ему говоришь?

Шон встает возле плеча Корра и впервые за все время улыбается мне. Это едва заметная улыбка, и в ней нет ни радости, ни шутки, я вообще не понимаю, что она значит. Шон сразу кажется моложе, на него проще смотреть… может, он как раз поэтому и старается не улыбаться. Прижавшись щекой к холке Корра, он отвечает:

— То, что ему необходимо услышать.

Одно ухо Корра поворачивается в сторону Шона; второе остается направленным на меня. Мне не хочется отводить взгляд от Кендрика, прислонившегося к водяному коню. В этом есть что-то особенное: массивный красный гигант, который убил человека, — и худощавый, смуглый Шон Кендрик рядом с ним, как будто они близкие друзья… Это и зачаровывает меня, и пугает.

Шон наблюдает за тем, как я наблюдаю за ним, и наконец говорит:

— Ты его боишься?

Мне не хочется отвечать утвердительно, ведь прямо в этот момент я Корра не боюсь, он сейчас куда больше похож на обыкновенную лошадь, чем на морского дьявола, но и отрицательный ответ тут не подходит, потому что вчера утром, на песчаном берегу, я была переполнена ужасом. Я могла бы просто ничего не отвечать, но почему-то уверена, что Шон Кендрик с его пронизывающим взглядом прекрасно видит, как я путаюсь между двумя вариантами. И потому вместо ответа я напоминаю:

— Ты сам говорил, что не доверял ему.

— Я и океану не доверяю; он может убить меня, а может и пощадить. Но это не значит, что я его боюсь.

Я хмурюсь, глядя на Шона. Мне снова вспоминается то, как Шон прижимался к спине красного жеребца, скача без седла по верхней дороге среди утесов. И то, как Шон не в силах был смотреть на Мэтта Малверна, оседлавшего Корра. И впервые я смело смотрю в его чуть прищуренные глаза.

— Но ты не просто не боишься. Ты ведь его любишь. Ты любишь Корра.

Шон Кендрик вздрагивает, как будто я его ударила. И молчит так долго, что я начинаю слышать звуки, доносящиеся со двора конюшни: негромкое ржание, плеск льющейся воды, хлопанье дверей… И наконец Шон говорит:

— А ты любишь этот остров. Так скажи, в чем тут разница?

И как только он это произносит, я понимаю, что мне абсолютно нечего возразить. Конечно, это правда; и хотя я не знаю, найду ли вот-вот на этом острове свою смерть или все же останусь в живых, я все равно его люблю, с этим не поспоришь. Может, как раз за всю непредсказуемость и люблю.

— Не думаю, что мне хотелось бы с тобой спорить, — бормочу я. — Наверное, это была бы очень глупая трата времени.

Шон Кендрик смотрит в окно, как будто это и есть его ответ, и так пристально рассматривает унылый пейзаж, что я тоже начинаю смотреть туда, уверенная: Шон что-то заметил. И только потому, что у меня есть братья, через мгновение я понимаю: он смотрит не наружу, он смотрит внутрь себя, он борется с чем-то в своей душе. А мне остается только ждать.

Наконец Шон прерывает молчание.

— А ты хочешь сесть на него?

Я не уверена, что верно расслышала. Мне не хочется говорить дежурную фразу вроде: «Извини, что ты сказал?», поскольку если я действительно не ошиблась, то такой вопрос будет выглядеть как мое нежелание, а если он сказал что-то другое, я лишь продемонстрирую свою невнимательность.

Шон добавляет:

— Я поеду с тобой.

Мысли вихрем проносятся у меня в голове. Я думаю о том, что всего лишь вчера этот конь разорвал человеку горло, и я это видела. О том, что это самый быстрый скакун на острове. О том, что я оскорблю память родителей. Что мне страшно и что мне очень хочется сесть на спину Корра… Что я могу слишком сильно испугаться. Что мне хочется, чтобы у Шона Кендрика сложилось хорошее мнение обо мне. Что ночью мне придется остаться наедине с собой и думать обо всем, сделанном этим днем…

— На утесы, — говорю я.

Прилив еще высок, так что лучшего места для прогулки и нет. Я вспоминаю другую водяную лошадь, на которой скакал Шон, и то, как она прыгнула вниз со скалы…

Шон Кендрик смотрит на меня долгим взглядом. — Ты могла бы и отказаться. Но он знает, что я не могла.

Шон

Когда мне было восемь лет, октябрьский ветер как-то раз принес такой шторм, который закружил море водоворотом вокруг Тисби. За несколько дней до того, как начался дождь, тучи теснились на горизонте, а океан выпрыгивал на скалы, жадно стремясь к теплу наших домов. Моя мать вскрикивала и закрывала глаза, когда дранка на крыше выбивала дробь, словно стучащие зубы. Я слышал, как она плакала у окна еще до того, как тучи добрались до острова. Это было до наступления весны, до прихода следующего октября, до того, как поток унес ее на материк, а взамен дал моему отцу Корра.

Когда опустилась тьма, отец открыл дверь и вывел меня из дома в просоленную ночь. Луна была круглой, полной, дерзкой. Пляж, куда пришли мы с отцом, выглядел плоским и похожим на стекло, и во влажном песке отражалась луна. Океан тянулся к нам, тянулся к нам, тянулся к нам, и от этого зрелища у меня болело сердце.

Отец подвел меня к расщелине в утесе. Нам пришлось карабкаться через огромные камни, чтобы добраться до ее конца, до самой глуби пустоты в утесе, куда много лет назад яростное море выбросило одинокую белую раковину и кость человеческой ноги. Здесь было темно, и луна не могла нас видеть, хотя мы видели ее. Пляж раскинулся внизу под нами.

Я не помню, чтобы отец велел мне вести себя потише, но я молчал и старался не издавать ни звука. Луна ползла по небу, прилив медленно поднимался все выше. Прибой был безумно бурным и пенистым.

Они вышли вместе с высокой водой. Луна освещала длинные линии пены, когда волны набегали, и набегали, и набегали на берег, а когда они наконец разбивались о песок, кабилл-ушти выходили на берег вместе с ними, слегка спотыкаясь. Лошади энергично встряхивали головами, чтобы избавиться от соленой воды. Когда они начали выходить из океана, отец стиснул мою руку так, что у него побелели костяшки пальцев.

• Предыдущая
• 62/83
• Следующая