Zeitgeist - Стерлинг Брюс - Страница 35

• Предыдущая
• 35/62
• Следующая

И вот настал кульминационный момент всей операции: сбор развеселой толпы для празднования Рождества в разгар осени. Старлиц, разъезжавший без прав и вообще без каких-либо документов, позаимствовал с плохо охраняемой стоянки развалюху-грузовичок и отправился за массовкой. Результат поездки представлял собой несвязный хор местных оболтусов: шестеро иностранцев-поденщиков на нелегальном положении, подрабатывавших на паркинге у местной «Home Depot» [39], четверо чумазых индейцев в ковбойских шляпах, покинувших резервацию, чтобы побыстрее спиться, и парочка ни на что не годных местных бородачей, наркоманов-даоистов.

Старлиц перевез их в заброшенный «квонсетовский» гараж [40] несколькими партиями, кружными путями. Для согрева он разжег трескучий, средней ядовитости огонь в ржавой бочке. Он смазал, проверил, отладил генератор, Зета развесила на рыжих от ржавчины стенах рождественскую красотень. Повсюду были разложены сверкающие шляпы и сладкие свечки в упаковке.

Затем, подавляя гул генератора, проигрыватель заиграл бессмертное «Белое Рождество» Кросби [41].

Половина собравшихся не владела английским, поэтому хор получился слабоват. Два галлона вина «Моген-Давид» добавили веселья.

– Папа, это слишком громко! Сюда нагрянет полиция!

– Да, нет, может быть! – прокричал в ответ Старлиц. – Моему отцу это не впервой. Зато наш принцип срабатывает, я чувствую!

Сладкое пойло действовало на его гостей, как сверхмощные глубинные бомбы. Старлиц с надеждой взирал на скачущие по стенам тени. Дальше, за стенами, сотрясаемыми варварским ревом, погрузилась в зябкую ночь пустыня, вокруг города вилась пыль кедровой пыльцы и танцевали духи вымирающих индейских племен.

– Сработало! – понял Старлиц. – Гляди, Зета, сработало!

Зета разжала уши.

– Что ты сказал?

– Он явился, он здесь! Твой дед рядом с нами.

Зета с сомнением оглядела валящихся с ног выпивох.

– Сосчитай их! – велел Старлиц.

Зета аккуратно произвела подсчет гостей.

– У меня получилось тринадцать перепившихся болванов, – доложила она безнадежным голосом.

– Ура! Я нанял только дюжину.

Зета опасливо глянула на гнилые двери, запертые на тяжелые засовы, укрепленные для верности ржавыми цепями.

– Папа, сюда никто никогда не смог бы проникну...

– Твоему деду не надо входить в двери. Дай соображу... Дадим каждому по рождественскому подарку – сигаретке. Это и будет удостоверением личности.

И Старлиц засновал среди празднующих, методично щелкая зажигалкой в густом дыму. Он выволакивал своих непутевых гостей из пьяных глубин их грез, поднося к их лицам мерцающий свет рождественской истины. Беззубые рты, неопрятные бороды. Обожженные ветром щеки и лбы. Седина и испарина. Пот и пыль. Вытаращенные от страха глаза, взлетающие от изумления брови. Кариес, витаминное голодание. Разложение деревни, распад городов.

Потом перед ним предстал тот, кого он искал. Этот человек был похож на остальных даже больше, чем те походили на самих себя, лицо его было сущностью всех потерянных лиц. У него было глубокое, первобытное выражение потерянности, безнадежной несвязности, оторванности, рождавшее непонятную радость, как поэзия на мертвом языке.

Старлиц вцепился в его щуплое плечо.

– Зета! Зета! Скорее сюда! – Девочка примчалась на зов. – Полюбуйся, Зета, это он!

Вечный лоботряс пыхтел только что зажженной сигареткой и плохо держал нечесаную голову. Впрочем, он креп на глазах, освобождаясь от уз массы, пространства-времени, веса, сажи, грязи. Старлица поразило, как молодо выглядит его отец. Таким противоестественно юным он его еще никогда не видел. С такими черными, хоть и запорошенными пылью волосами, с гладкой, без единой морщины шеей, с тонкими запястьями ему нельзя было дать больше двадцати пяти лет.

На отце Старлица были штаны защитного цвета, брезентовые башмаки без носков, серая брезентовая рубаха на пуговицах, какие носят в тюрьмах и на стройках.

Все совершенно бесцветное, донельзя вытертое, вылинявшее на тысяче солнц. Он приподнял тонкую грязную руку и прикоснулся к кисти Зеты. Зета отпрянула, но его это прикосновение оживило. Ощущение человека придало хоть какой-то осмысленности взгляду его глаз, похожих на дырочки для обувных шнурков.

– О, яванский навахо! [42] – пробормотал он.

– Отец, – тревожно сказал Старлиц, – ты ведь меня знаешь?

Молодой человек со слабой, блуждающей улыбкой пожал плечами.

– Держи его за руку, Зета. Держи хорошенько и не отпускай ни на секунду. Я сделаю потише музыку.

Он сбегал к надрывающимся колонкам и сразу вернулся.

– Папа, – заговорил он настойчиво, – это я, Лех. Я твой сын, сын польки, девушки из госпиталя, помнишь? Я уже взрослый, поэтому так выгляжу. А это моя дочь Зенобия. Твоя внучка, папа.

– Он говорит по-английски? – с любопытством осведомилась Зета, цепляясь за тощую руку призрака. – Судя по его виду, вряд ли.

– По-английски – нет, – подтвердил Старлиц. – У него свой, отдельный язык. Племенное наречие. В нем шестнадцать вариантов для оттенков оранжевого цвета и восемнадцать для обозначения оленьих троп, но нет ни прошлого, ни настоящего, ни давнопрошедшего времени. Понимаешь, будущее и прошлое время ему без надобности. Его повествование обходится без этого.

– Как его зовут?

– Я знаю, что однажды ему присвоили официальное американское имя, потому что в сороковых годах его призвали в американскую армию. Он воевал на Тихом океане, служил с дешифровщиками из индейцев навахо. А потом нанялся уборщиком на большой федеральный проект в Лос-Аламосе. Там и случилась авария, из-за которой улетучилась его личность. Была – и нету. Моя мать, твоя бабка, всегда звала его просто Джо. Ну, как «солдатик Джо» или «Эй, Джо, жвачка есть?». Ты тоже можешь называть его Джо.

– Привет, дедушка Джо, – сказала Зета. Дедушка Джо улыбнулся ей и изрек нечто цветистое, доброе, остроумное и совершенно непостижимое.

– Погоди-ка! – крикнула Зета, пристально в него всматриваясь. – Я знаю, кто это! Я знаю его! Он же тот самый старикан! Ласковый такой, он еще приносил мне игрушки и разные подарки!

– Серьезно? Ты видела его раньше?

– А как же! Только тогда он был гораздо старше. Седой, сгорбленный, бормотал что-то про себя на собственном языке, все время семенил вперед-назад. Он появлялся на Рождество и дарил мне старинные сладости с натуральным сахаром. – Зета нахмурилась. – А Первая и Вторая Мамаши твердили, что я его выдумываю.

– Славный папаша! – Старлиц благодарно похлопал его по хрупкому предплечью. – Понимаешь, у твоего дедушки Джо нет передней и задней передачи. Зато он никогда не забывает, что разглядел в будущем.

Джо сердечно кивал и виновато улыбался. Он все еще походил на призрак, но в нем на глазах прибывало самодовольства. Он напоминал молодого призывника, ставшего свидетелем невероятных нацистских зверств, но быстро восстановившего самообладание при помощи виски и записей Бенни Гудмена.

– Теперь я понимаю: тот милый старикашка был моим дедом! – радостно воскликнула Зета. – Однажды он подарил мне старомодные часы, светившиеся в темноте.

Дедушка Джо положил свою тонкую руку на плечо внучке и доверчиво посмотрел на Старлица. Тот был тронут до глубины души. Его отец пренебрег всеми сложностями и посетил свою единственную внучку, чтобы осыпать ее анахроничными дарами на дальнем краю своего скитальческого ареала, в завершающее десятилетие века. То было истинным самопожертвованием. Старлиц почувствовал, как внутри у него проходит давно мучившее его невероятное напряжение. Теперь он знал, что правильно поступил, приехав сюда. Все прошлые потери и будущие расплаты были отныне не в счет.

– Кайяк, – произнес дедушка Джо, откашлявшись. – Кинник-кинник. Нок конк.

• Предыдущая
• 35/62
• Следующая