Глубинные течения [Океан инволюции] - Стерлинг Брюс - Страница 7

• Предыдущая
• 7/28
• Следующая

— Ну.

— Почему бы не испытать на нем?

Я хорошенько подумал.

— Ты предлагаешь, чтоб именно я подмешал Пламя именно в его обед?

— А что тут такого? — изумился Калотрик. — Давай я это сделаю, если у тебя… если сам не хочешь.

Пламя пошло на убыль.

— Во. Ты это и провернешь, — я потер левый глаз, тот, с серым пятном — он начал побаливать.

Встав-таки со стула, я вынул кастрюлю из печки и развел огонь.

— Качни пару раз вон тот насос, Дюмонти, — устало попросил я.

— Монти, — поправил он, выполняя просьбу. — Ух ты, да у тебя тут прилично. Твои друзья с Острова останутся довольны.

— Несомненно.

Только вот… Эти мои бывшие друзья, как оказалось, ни во что меня не ставили… Само собой, о мести не может быть и речи — это ниже моего достоинства. Я хочу лишь одного — справедливости. Когда покончу с перегонкой, выйдет изрядное количество синкопина. Но они не дождутся ни капли. Это я решил твердо. Калотрик, возможно, будет возражать. Но это я уж как-нибудь улажу.

— Расскажи мне о Земле, — попросила Далуза.

Сколько pаз я повторял эту ложь, и cкольким женщинам? Я cбилcя cо cчета… Лет двадцать назад незатейливая сказка расцвeла в моем воображении пышной розой, проросшей из грез юности и вспитанной отчаянием. Несчетное число раз я делал вид, что мне не хочется ворошить прошлое; несчетное число раз фальшивая боль фальшивых воспоминаний отражалась на моем лице. Но Далуза заслуживает гораздо большего, ради нее я решил постараться на славу.

— Ладно, — начал я, осторожно подбирая слова. — Но не обо всей Земле, лишь о нескольких акрах, тут и там, о том, что случай позволил мне увидеть самому. Тридцать четыре года назад я родился в Венеции, древнем городе, столице обширного края. Город выстроили на острове и нарекли Невестой Моря. Со всех сторон к нему подступали соленые воды той части Мирового Океана, что называют Серединой Мира. В детстве я любил смотреть, как пенные волны разбиваются о камни, следить за игрой света на спинах могучих валов… Мне казалось тогда, что океан бесконечен, что он, как воздух, объял всю планету. Воды всех океанов Земли хватит, чтобы заполнить Море Пыли не один десяток раз. Я расскажу тебе о Венеции. Представь себе великолепный золотой город, столь древний, что даже камни крошатся под ним. Город, некогда гордый и славный, блистающий, прекрасный, вобравший в себя сокровища семи морей. Ни один флот не мог сравниться с венецианским, искусство оставалось непревзойденным и нельзя было найти правителей мудрее. Меж прочих городов Италии и Богемии Венеция возвышалась, словно алмаз среди сапфиров. Из всех жителей Земли именно венецианцы первыми обратили взгляды к звездам. Да, это было задолго до того, как человек научился летать, но именно здешний гений воплотил извечную мечту в реальность. Деревянные птицы, детища бессмертного Леонардо Венецианского, подымали в небеса червонно-серебряные знамена города. Но пришел день, когда земля дрогнула. Поначалу это никого не тревожило — предложения сыпались одно за другим, благо в средствах недостатка не ощущалось. Отгородить море дамбой? Не получится — Венеция окружена топями. Сделать остров-на-плаву? Но природа отвечала на каждую новую попытку огнем и землетрясениями. Скала под городом оказалась нестабильной, насквозь пронизанной пещерами и потоками лавы.

Упадок наступил не сразу. Иной раз казалось, что все устроилось, и горожане гнали уныние прочь. Но стоило вернуться былой уверенности, как новый удар повергал надежду в прах, и погружение неуклонно продолжалось. А потом жених окончательно предал Невесту Моря.

В мое время венецианцы искали прибежища на верхних этажах полузатопленных домов. Из жителей осталась едва десятая часть, в том числе и мои родные, осколок древнего и благородного семейства. Я хорошо помню детство. На веслах или с шестом в руках направлял я свою мертвенно-черную пагоду вдоль затопленных улиц, по спокойной, незамутненной воде. Помню разбитые пилоны в холодной глубине, статуи, увенчанные морскими звездами, морских ежей, резвящихся на присыпанных песком мозаичных ликах венецианских мадонн. Иной раз, привлеченный блеском сокровищ, я погружался в стылую воду и возвращался домой продрогший, с водорослями в волосах, встречая молчаливые упреки матери… — на мгновение мой голос прервался.

Мама умерла, когда я был совсем маленьким, но боль потери так и не оставила меня. Ведь все это — моя жизнь, моя ложь, моя тень, неотделимая от меня самого. Сегодня я парил как никогда высоко, хоть для этого и пришлось придать повествованию сложный, вычурный стиль, столь любимый терранцами. Мое творение, моя ложь, моя душа. Мое собственное произведение искусства. Слезы готовы были навернуться на глаза.

— Это было ограниченное общество, стилизованное в ущерб жизнеспособности, но вместе с тем привлекательное, как безупречно сохранившийся труп молодой невесты. И все же мне было неизъяснимо одиноко. Множество раз я покидал вечеринки и поэтические состязания лишь для того, чтобы скитаться на своей черной пагоде по сонным улицам. Большинство зданий было давно заброшено; театры, особняки, пенсионы разрушались среди сырости. Запустение не смущало меня, напротив, мне нравилось, протиснувшись сквозь узкое окно, бродить по заплесневевшим залам с фонарем. Иногда я подбирал необыкновенные раковины…

— Что? — перебила Далуза.

— Раковины. Внешний скелет морских организмов. Иной раз мне попадались поросшие моллюсками напоминания о минувших днях — осколок греческой амфоры, консервная банка из индустриальной эры, еще какой-нибудь свидетель утерянного прошлого…

— А почему ты уехал?

— Я стал старше. Пошли разговоры о женитьбе, о необходимости породниться с древним родом, еще более упадочным, чем наш. Неожиданно я осознал, что больше не вынесу и недели в Венеции, ни дня среди ее утонченной печали, ни часа среди ее изысканного отчаяния. Можно было бежать в другой город: Париж, Портленд, Ангкор Ват… Но в тот миг вся планета была мала для меня. Я покинул ее и с тех пор больше не видел Венецию. Да и вряд ли доведется когда-нибудь…

Я не мог продолжать. Боль стала нестерпимой, слишком близко к сердцу принимал я свою вымышленную биографию, гораздо ближе, чем настоящее детство, эти мрачные годы отчужденности и пренебрежения, слегка скрашенные сомнительными родительскими деньгами. Я стремился забыть придурковатых дружков и подкрепленные здоровенными кулаками попытки отца слепить меня по собственному образу и подобию. И нервные срывы. Те самые, благодаря которым я открыл для себя чудодейственные свойства транквилизаторов. Стимуляторы, сперва законные, а затем — целое созвездие разноцветных таблеток, наполненных счастьем. Мгновенная сила, вдыхаемая, глотаемая, вкалываемая. Все, чтобы приглушить обиду. Cейчас-то я понимаю, что должен быть благодарен обстоятельствам, сделавшим меня уважаемым представителем необычной, но прибыльной разновидности фармакологии. Во всяком случае, мне ни разу не пришлось об этом пожалеть. А потом я отправился спать.

За завтраком матросы были болтливы сверх меры — самый крупный из них, Перкум, перестал на мгновение жевать и сообщил:

— Знаете что? Наш кэп совсем рехнулся.

Все согласно кивнули и вернулись к еде.

Поднявшись ни свет ни заря, капитан развил бурную деятельность: брал образцы пыли, препарировал летучую рыбу, делал заметки о поведении акул. Подобрав оброненный мною вчера металлический прут, он согнул его в дугу, после чего команда перестала пялиться на него и занялась своими обычными делами. Через час мы достигли крилевых отмелей. Десперандум спустил с кормы огромное сито и вскоре вся палуба вокруг него была усыпана планктоном. Целая груда самоцветов размером с орех, всех мыслимых форм: пирамиды, кубы, призмы, многогранники. Они поблескивали своей кремниевой скорлупой и с треском лопались под каблуками капитана.

• Предыдущая
• 7/28
• Следующая