У дороги - Банг Герман - Страница 3
- Предыдущая
- 3/32
- Следующая
Фру Бай осмотрела розы — на них еще оставались бутоны. Розы щедро цвели в этом году — почти не отдыхали.
Но теперь уже скоро пора укрывать их на зиму…
И листопад уже начался. Что ж, ветру здесь есть где разгуляться…
Фру Бай вышла из сада и направилась вдоль платформы к маленькому дворику, отгороженному дощатым забором.
Она позвала служанку — ей хотелось покормить голубей.
Потом взяла глиняную миску с кормом и стала скликать голубей, рассыпая зерна на камнях.
Фру Бай очень любила голубей. Любила еще с детства.
Она выросла в большом провинциальном городе, и там их было видимо-невидимо… Так, бывало, и мельтешат у дверей отцовской мастерской…
Стоит ей подумать о доме, и она слышит, как они воркуют и курлычут.
Старый дом — позднее, после смерти отца, они продали его и мастерскую со всем, что в ней было, и переехали.
Голуби слетелись к фру Бай, склевывая корм.
— Мария, — сказала фру Бай, — посмотри, какой жадина этот пятнистый.
Служанка Мария вышла из дверей кухни и стала что-то рассказывать о голубях. Фру Бай высыпала из миски остатки зерен.
— Надо зажарить несколько штук к вечеру, к Баю соберутся партнеры по ломберу, — сказала она.
Она поднялась на крыльцо.
— Как рано стало темнеть, — сказала она и вошла в дом. После улицы в комнате казалось тепло и сумеречно. Фру Бай села за фортепиано и стала играть.
Она играла всегда только в сумерках и всегда одни и те же три-четыре мелодии, сентиментальные пьески, которые звучали у нее протяжно и монотонно и вдобавок совершенно одинаково, так что становились похожими одна на другую.
Когда фру Бай случалось остаться одной и играть в темноте, она всегда вспоминала о родном доме. Семья была большая, и детям никогда не приходилось скучать.
Она была самой младшей из братьев и сестер. При жизни отца она была еще так мала; что за обедом еле дотягивалась до своей тарелки.
Отец сидел на диване без пиджака, а дети, стоя вокруг стола, усердно налегали на еду.
— А ну, сорванцы, спину прямо! — покрикивал отец. Сам он сутуло нависал над тарелкой, опершись на стол длинными руками.
Мать ходила взад и вперед, приносила, уносила…
В кухне за длинным столом обедали отцовские подмастерья.
Они гоготали и бранились так, что было слышно через дверь, а потом вдруг затевали потасовку — казалось, еще минута, и они разнесут дом на куски.
— Что там еще? — кричал отец, стукнув по столу кулаком. В кухне воцарялась мертвая тишина — слышно было только, как кто-то потихоньку шарил под столом, разыскивая упавший во время драки кусок хлеба.
— Головорезы! — ворчал отец.
После обеда он дремал на диване. Просыпался он с боем часов.
— Ну, ладно, пофилософствовал, и будет, — говорил он и, выпив кофе, уходил в мастерскую.
После смерти отца все изменилось. Катинка поступила в институт вместе с дочерью консула Лассона и с бургомистровой Фанни.
Семья консула иногда приглашала ее в гости…
Братья и сестры разъехались кто куда. Она осталась одна с матерью.
Это были самые счастливые годы в жизни Катинки — в маленьком городке, где все ее знали и она знала всех. В полдень они с матерью усаживались в гостиной, каждая у своего окна, — мать далее приспособила у своего окна «зеркальце». Катинка вышивала «французской» гладью или читала.
Яркие лучи солнца просвечивали сквозь цветы на окнах и ложились на чисто вымытый пол…
Катинка читала много книг — она брала в библиотеке романы о людях из высшего света и еще стихи, которые переписывала в альбом…
— Тинка, — говорила мать. — Смотри, вон идет Ида Леви. Ой, на ней желтая шляпка…
Тинка поднимала глаза от рукоделья.
— У нее сегодня урок музыки, — говорила она.
Ида Леви проходила мимо, кивала им, и они кивали в ответ и знаками спрашивали у нее, собирается ли она на станцию к «девятичасовому».
— Как она выворачивает ноги, страх один, — говорила Тинка, провожая Иду Леви взглядом.
— Это у нее от матери, — отвечала мать Тинки.
Так проходили один за другим — управляющий имением, два лейтенанта, уполномоченный и доктор. Они кланялись, а женщины в окне кивали и о каждом говорили несколько слов.
Они знали про каждого, куда он идет и зачем.
Они знали каждое платье и каждый цветок на шляпке. И каждый день говорили одни и те же слова об одном и том же.
Вот мимо проходит Мина Хельмс.
— Смотри, Мина Хельмс, — говорит мать.
— Да. — Катинка провожает ее взглядом, щурясь от солнца.
— Ей надо бы сшить новое пальто, — говорит она.
— Бедняжка, откуда им взять денег? — Мать следит за Миной в зеркало… — Да, старое совсем уже обтрепалось. А может, его еще можно перелицевать. Правду говорит фру Нес — у фру Хельмс и денег нет и руки никудышные…
— Вот если бы у господина уполномоченного были серьезные намерения, — отзывалась Тинка.
В пять часов заходили подружки, и девушки отправлялись на прогулку. Они парочками прохаживались взад и вперед по улице, встречались, сбивались в кучки, смеялись, болтали и снова расходились в разные стороны…
А по вечерам, после чая, все шли на станцию к девятичасовому поезду; теперь девушек сопровождали матери, и прогулка проходила более чинно.
— Катинка, — говорила мать, оборачиваясь, — она шла впереди с фру Леви. — Посмотри, господин Бай… Стало быть, он нынче свободен от дежурства…
Господин Бай проходил мимо и кланялся. Катинка отвечала на поклон и краснела. Подруги вечно поддразнивали ее господином Баем…
— Наверное, идет играть в кегли, — говорила фру Леви. По воскресеньям они ходили в церковь слушать обедню.
Все были разодеты по-праздничному и пели так, что отдавалось под сводами, а в большие окна на хорах глядело солнце…
Сидеть в церкви рядом с Торой Берг было сущим наказанием.
Во время проповеди она то и дело шептала: «Гляди в оба, старушка», — и щипала Тинку за руку…
Тора Берг вообще была отчаянная сумасбродка.
По вечерам в Тинкино окно сыпались камешки и пыль.
И вся улица звенела от смеха и гомона.
— Это Тора возвращается с вечеринки, — говорила Тинка. — Она была у дочери бургомистра.
По дороге домой Тора неслась по улице как угорелая, а за ней целая ватага молодых людей. Весь город был свидетелем того, как Тора Берг возвращается с вечеринки.
Катинка любила Тору Берг больше всех подруг. Она восхищалась ею и, когда они бывали вместе, не сводила с нее глаз. Дома она повторяла по двадцать раз на дню:
— А Тора сказала…
По сути дела, она с ним была очень мало знакома. Но вечерами на прогулке или в павильоне на абонементных концертах — раз в две недели по понедельникам там играл военный оркестр — они разговаривали друг с другом. При встречах с ним Тинка вспыхивала до корней волос.
В павильоне она и познакомилась с Баем… В первый лее вечер он больше всего танцевал с ней.
И когда катались на коньках — он всегда приглашал ее кататься с ним в паре. Они летели по льду, как на крыльях, ей казалось, будто он несет ее на руках… Бывал он и у них в доме.
Все подруги ее поддразнивали, и, если затевали игру в чепуху, во мнения или в «задумай-кого-нибудъ», ей всегда намекали на Бая. И все смеялись.
И дома мать только и говорила что о нем.
Потом состоялась помолвка, и теперь куда бы она ни пошла — по воскресеньям в церковь, а зимой в театр, когда приезжали актеры, словом, повсюду — у нее бывал провожатый… Потом Бай получил место, и началось хлопотливое время: готовили приданое и прочее обзаведение… Подруги помогали Катинке метить белье и вообще делать все, что требует обычай…
Стояло лето, подружки стайкой сидели в беседке. Постукивала швейная машина, кто подрубал швы, кто закреплял узелки.
Подружки поддразнивали Тинку и смеялись, а потом вдруг вскакивали, выбегали в сад и носились по лужайке со смехом и шутками, словно табун жеребят…
Самой тихой среди них была Тинка.
Подружки перешептывались в укромных уголках, и в доме Леви, где вышивался коврик, на котором Тинка должна была стоять у алтаря, и репетировали псалмы, которые предстояло петь хором…
- Предыдущая
- 3/32
- Следующая
