Пелагия и Черный Монах - Акунин Борис - Страница 60

• Предыдущая
• 60/76
• Следующая

Из прочих событий, достойных упоминания, следует отметить появление в одной московской газете либерального толка статьи о ново-араратских чудесах и о дурной славе Окольнего скита. Не иначе кто-то из богомольцев донес. Впервые четки, вырезанные святыми схимниками, остались в монастырской лавке нераскупленными. Отец Виталий велел устроить дешевую распродажу, понизив цену сначала до девяти рублей девяносто девяти копеек, а потом и до четырех девяносто девяти. Только тогда купили, но и то не все. Это был скверный признак. В городе уже в открытую говорили, что скит стал неблагостен, нечист, что надобно его на время закрыть, воспретить доступ на Окольний остров хотя бы на год - и посмотреть, не успокоится ли святой Василиск.

Правда, заступник и без того вроде как угомонился: по воде больше не ходил, никого в городе не пугал, но это, возможно, из-за того, что ночи стояли сплошь темные, безлунные.

Что до госпожи Лисицыной, то она в этот период затишья почти все время пребывала в глубокой задумчивости и по большей части бездействовала. С утра подолгу рассматривала свое ушибленное лицо в зеркале, отмечая перемену в цвете кровоподтека. Дни были похожи один на другой и отличались, кажется, только этим. Сама для себя она именно так их и называла, по цвету.

Ну, первый из тихих дней, последовавший за ночью, когда Полину Андреевну сначала чуть не утопили, а затем чуть не обесчестили, не в счет - его, можно сказать, не было. После ванны, массажа и расслабляющего нервы укола страдалица проспала чуть не сутки и в пансион воротилась лишь на следующее утро, посвежевшая и окрепшая.

Посмотрелась в туалетное зеркало. Увидела, что отметина на лице уже не багрово-синяя, а просто синяя. Так нарекла и весь тот день.

В "синий" день, пополудни, Полина Андреевна в павильоне переоделась в послушническое облачение (которое вместе с прочими вещами благополучно провалялось на полу с самого позавчерашнего вечера), то и дело поневоле оглядываясь на мрачные силуэты автоматов.

Оттуда худенький низкорослый монашек отправился к Постной косе дожидаться лодочника. Брат Клеопа появился вовремя, ровно в три часа, и, увидев Пелагия, очень обрадовался - не столько самому послушнику, сколько предвкушаемому бакшишу. Сам спросил деловито:

- Ну что, нынче поплывешь или как? Рука-то всё болит. - И подмигнул.

Получил рублевик, рассказал, как вчера утром отвозил старца Илария на Окольний, как двое схимников встретили нового собрата: один молча облобызал то есть, стало быть, ткнулся куколем в куколь, а схиигумен громко провозгласил: "Твоя суть небеса, Феогноста"

- Почему "Феогноста"? - удивился Пелагий. - Ведь святого отца зовут Иларий?

- Я и сам вначале не уразумел. Думал, Израиль совсем немощен стал, в именах путается. Это у него соскитников так звали, Феогност и Давид. Но когда отцу эконому слова схиигумена передал с этим своим рассуждением, тот меня за непочтительность разбранил и смысл растолковал. Первые-то три слова - "Твоя суть небеса" - уставные, сулящие царствие небесное, из псалома Ефамова. Так скитоначальник всегда нового схимника встречать должен. А последнее слово вольное, от себя, для монастырских ушей предназначенное. Отец эконом сказал, что старец нас извещает, кто из братии на небеса восшел. Не Давид, значит, а Феогност.

Пелагий подумал немного.

- Отче, вы ж давно лодочником. И прошлого схимника тоже, надо полагать, на остров возили?

- На Пасху, старца Давида. А перед тем, в прошлый год на Успенье, старца Феогноста. Допрежь того старца Амфилохия, перед ним Геронтия... Или, погоди, Агапита? Нет, Геронтия... Много я их, заступников наших, переправил, всех не упомнишь.

- Так схиигумен, наверно, всякий раз нового старца так встречал - про усопшего сообщая. Вы просто запамятовали.

- Ничего я не запамятовал! - осердился брат Клеопа. - "Твоя суть небеса" помню, было. А имени после того никогда не называл. Это уж после, по всяким околичностям проясняется, кто из отшельников душу Господу воротил. Для нас, живых, они все и так уж упокойники, братией отпетые и в Прощальную часовню препровожденные. Мог бы и не говорить Израиль. Видно, скорую кончину чует, сердцем размягчел.

Поплыли на остров: Клеопа на одном весле, Пелагий на другом.

Вышел им навстречу старец Израиль, принял привезенное, передал нарезанные со вчерашнего четки, сказал:

- Вострепета Давиду сердце его смутна.

Пелагию показалось, что последнее слово схиигумен будто бы медленнее и громче произнес и смотрел при этом не на Клеопу, а на его юного помощника, хотя поди разбери, через дырки-то.

Едва отплыли, послушник тихонько спросил:

- Что это он изрек-то? В толк не возьму.

- "Вострепета Давиду сердце его" - это про старца Давида. Видно, тот сызнова сердцем хворает. Как Давид в скит определился, схиигумен часто стал из Первой книги Царств речения брать, где про царя Давида многое записано. Имя то же, вот и слову лишнему сбережение. А последнее какое было? "Смутна"? Ну, это пускай отец эконом разгадывает, у него голова большая.

Вот и весь "синий" день. Прочие его происшествия и упоминать незачем больно уж малозначительны.

* * *

Следующий день был "зеленый". То есть не совсем зеленый, не листвяного цвета, а скорее морской волны - синяк начал густую синеву терять, бледнеть и вроде как подзеленился.

В три часа Пелагий вручил брату Клеопе два полтинника. Поплыли.

Лодочник передал схиигумену для старца Давида лекарство. Израиль взял, подождал чего-то еще. После тяжело вздохнул и сказал нечто вовсе уж странное, впрямую глядя на рыжего монашка:

- Имеяй ухо да слышит кукулус.

- Что-что? - переспросил Пелагий, когда старец уковылял прочь.

Клеопа пожал плечами.

- "Имеяй ухо да слышит" я разобрал - из "Апокалипсиса" это, хоть и не пойму, к чему сказано, а что он в конце присовокупил, не разобрал. "Ку-ку" какое-то. Видно, прав я был про Израиля-то, зря отец эконом меня невежей ругал. Старец-то того. - Он покрутил пальцем у виска. - Ку-ку кукареку.

Судя по напряженно сдвинутым бровям, Пелагий придерживался иного мнения, однако спорить не стал, сказал лишь:

- Завтра снова поплывем, ладно?

- Плавай, пока тятькины рублики не перевелись.

Потом был "желтый" день - из зеленого повело кровоподтек в желтизну.

В сей день старец изрек так:

- Мироварец сими состроит смешение нонфацит.

- Опять по-птичьему, - резюмировал брат Клеопа. - Скоро вовсе на говор птах небесных перейдет.

Эту нелепицу я запоминать не стану, навру отцу эконому что-нибудь.

- Погодите, отче, - встрял Пелагий. - Про мироварца - это, кажется, из книги Иисуса сына Сирахова. "Мироварец" - лекарь, а "смешение" - лекарство, по-ученому микстура. Только вот к чему "нонфацит", не ведаю.

Он несколько раз повторил: "нонфацит", "нонфацит" и умолк, никаких бесед с лодочником больше не вел. На прощанье сказал:

- До завтра.

А назавтра лицо Полины Андреевны было уже почти совсем пристойным, лишь немножко отсвечивало бледно-палевым. Того же оттенка был и день мягко-солнечный, с туманной дымкой.

Пелагию так не терпелось поскорей на Окольний, что он всё частил веслом, загребал сильней нужного, из-за чего лодку заворачивало носом. В конце концов за бестолковое усердие получил от брата Клеопы подзатыльник и пыл поумерил.

Схиигумен ждал на берегу. Про микстуру Пелагий, похоже, угадал верно старец взял бутылочку и кивнул. А сказал послушнику вот что:

- Не печалися здрав есть монакум. Монашек кивнул, будто именно эти слова и ожидал услышать.

- Ну, слава Господу, вроде болящему получшало, - говорил на обратном пути Клеопа. - Ишь как Давида-то обозвал - "монахум". Чудит святой старец... Что завтра-то, придешь? - спросил лодочник у странно молчаливого нынче отрока.

• Предыдущая
• 60/76
• Следующая