Алтайские сказки - Гарф Анна Львовна - Страница 14

• Предыдущая
• 14/25
• Следующая

Если на расстоянии месяца пути умирать буду. Вспомнишь ли?

— Хорошо ли время провели? — слышит Ак-чечек.

Нежное лицо её стало белым, как сухое дерево. Слова

вымолвить она не может. А юноша нагоняет её, вот-вот поравняется… Ак-чечек коня поторопила, не оглянувшись ускакала.

У голубой сопки она спешилась.

— Здравствуй! — говорит ей человечьим голосом страшный зверь.— Каково было у хана? Каких людей там видала? Кто тебе понравился больше всех?

— Хорош ли был праздник, не знаю. Сколько там народу веселилось — не считала. У большого зсана на великом пиру я только одного человека видела, только о нём и думала. Оп ездит на вороном иноходце, носит шубу чёрного шёлка, соболья высокая шапка на голове у него.

Страшный зверь встряхнулся. Со звоном упала безобразная шкура. Тот, о ком Ак-чечек весь день думала, перед ней стоит.

— Добрая моя Ак-чечек — Белый цветок! Это я семь лет страшным зверем был, это ты своей верностью злые чары сняла, злое колдовство разрушила.

А невидимые топшууры и шооры звенели, гремели; смеялись и плакали невидимые певцы, слагая великую песнь. Наши кайчй-песенники её подхватили и нам с любовью принесли.

ОХОТНИК КАДЖИГЕИ

Жил на Алтае охотник Каджпгёп-мергён, Каджпгей-меткий. Оп ездил верхом на саврасом коне. Крепкий лук висел на плече Каджигея, на поясе колчан с быстрыми стрелами.

Ни лверь на бегу, ни птица на лету от метких стрел Каджигея-мергена спастись не мог.ли. Рука его не дрожала, глаз на ошибался.

В юные годы охотился он, чтобы пищу, одежду добыть, но чем дальше шло время, тем ненасытнее разил дичь Каджигей-мерген. Не бросал он охоты пи весною, ни летом. Без жалости бил птицу на гнезде, бил и зверя, кормящего детёнышей.

Люди говорили ему:

— Если дичь переведёшь, как будем жить?

— Когда не станет зверя здесь, на земле,— отвечал Каджи-грй-мерген,— я в верхний мир поднимусь, там буду охотиться.

Вот однажды собрался Каджнгей-мерген на свою свирепую охоту. Сел на саврасого коня, кликнул верных собак — трехгодовалую, двухгодовалую л щенка.

Много-долго но нрошло, ночуяли собаки зверя, пошли но следу и подняли трёх маралов. Поскакали маралы по холмам, побежали по долинам, мчались, перепрыгивая через ручьи, переплывая реки.

Но собаки не отстают, сам охотник верхом на саврасом коне тоже без отдыха бежит.

Три месяца длилась погоня.

Много раз Каджигей-охотник снимал с плеча крепкий тугой лук, натягивал упру1’ую тетиву, но стрелы всё не спускал.

Прицелиться было ему никак невозможно, маралы то прятались в частом лесу, то скрывались в высокой траве и бежали, бежали, усталости не зная.

Собаки гнались за маралами днём и ночью, без роздыха. Саврасый конь скакал, то вытягиваясь, будто тонкая жила, то сжимаясь, как тугая мышца.

На седьмой месяц погони примчались маралы к самому краю земли, с края земли ступили на край неба. И дальше побежали по небу, между звёзд.

Собаки за ними туда же, на небо!

Разгорячился Каджигей-мерген, спешился, оставил коня и бегом пустился за тремя маралами.

— Теперь в чистом небесном поле я вас не потеряю.

На бегу снял Каджигей-мерген с плеча лук, прицелился, спу-СТИ.Л стрелу, да, видно, поспешил ма.ленько и первый раз в жизни промахнулся.

Стрела полетела на запад, а маралы повернули к востоку, С досады Каджигей-охотник шапку сбросил, опять прицелился.

Вторая стрела всех трёх маралов пронзила и, окровавленная, полетела вперед.

А подраненные маралы, шага не сбавляя, всё так же ровно бегут. За ними спешат три собаки.

Каджигей-охотник готов на бегу ещё одну стрелу спустить. А маралы всё убегают… И Каджигей-мерген всё спешит догнать их.

И вечно движутся они по небу, отдыха не зная, одним неразлучным созвездием Трёх маралов

Так был наказан Каджигей-мерген, жестокий охотник.

Три марала— созвезлие Орион.

ЛЕСНАЯ СТАРУХА

Там, где светлый ключ не умолкает, где молодые лиственницы нежно зеленеют, где две кукушки звонко кукуют, кому долгую ншзнь обещая, кому близкую кончину предсказывая, жили в ветхом аиле пожелтевшие, словно дымом прокопчённые, старик и старуха.

Детей своих они вырастили, сыновей на дальние кочевья благословили, дочерей замуж выдали, сами вдвоём здесь остались. Ни сундуков с добром, ни табунов, ни рогатого скота у них не было. Всё хозяйство — одна безрогая корова.

Старуха летом корни цветка капдыка выкапывала, на зиму

сушила, в молоке варила, тем и питались. А старик никаких запасов не делал, только трубку курил да кукушек слушал.

Вот однажды и говорит он своей старухе:

— Сегодня кукушки нам близкую смерть накуковали. Давай заколем корову, хоть перед смертью мяса поедим.

Старуха заплакала, руками всплеснула:

— И не стыдно тебе, старик? Столько лет молоком этой коровы мы сыты, а ты что надумал?

Но старик свою старуху не послушал, сделал по-своему.

Рассердилась старуха и ушла, старика покинула.

Шагала по холмам, по долинам, через ручьи она мостки перебрасывала, большие реки мелкими бродами переходила. На горные перевалы поднималась, вниз спускалась и пришла в тайгу, где между деревьями на полянах и по склонам гор паслись дикие теке-козлы и бурые маралы.

Старуха ласково зверям улыбнулась, протяжную горловую песню запела, и дикие звери к старухе подошли. Горным диким козлам она руку на спину кладёт, пугливых маралов гладит, кабаргу за ушами чешет, со зверями, как с людьми, беседует.

Дикие вольные звери ушами шевелят, слушают, будто речи старухины понимают, спокойными глазами на неё глядят.

И осталась старуха жить в тайге. Топором она поработала, жердей припасла, кору с лиственницы ободрала, поставила себе аил. Диких коз, маралух доила, молоко квасила, творог-арчу отжимала, потом на огне сушила, в дыму коптила — твёрдый вкусный сыр-курут ела. Хорошо, славно жила старуха, кожа на лице у неё стала гладкая. Однако старика своего она не забыла.

«Жив он или умер? Может, голодный, холодный в аиле своём один сидит?»

Вот положила она арчу в мешок, да ещё масла в пузырь налила, нанизала две связки курута, взяла деревянный костыль и пошла навестить старика.

Когда к своему старому аилу подошла, заплакала, больно ветхим стал аил. Вытерла слёзы. Заглянула в щёлку и увидала: чёрный, худой старик сидит у потухшего костра и бормочет:

— От голода я совсем оглох, не слыхал, что кукушки мпе кукуют, жизнь обещают или о смерти говорят. Вот сейчас съем последний кусок и лягу умирать.

Сквозь слёзы улыбнулась старуха, взяла пузырь с маслом и кинула его в дымоход. А сама опять смотрит в щёлку.

Старик поднял с земли пузырь, поел масла, повеселел:

— Должно быть, кукушки добро мне обещали, надо шапку снять, послушать.

Снял шапку, и ему прямо на голову мешок с арчой упал.

— О-о, спасибо, мои кукушки,— обрадовался старик, творогу поел и совсем ободрился.

А тут вдруг ещё и две связки курута упали к его ногам.

— О-о, милые мои кукушки! Будьте вы всегда сытые, будьте, как овцы, жирные, спасибо вам!

Старуха громко засмеялась и вошла в аил:

— Ну, как ты тут поживаешь, мой богатырь!

— Хорошо живу! Когда еды не стало, мне кукушки накуковали масла, арчи-творогу и курута.

— Эх, ты, кукушкам молился! Не кукушки это, а я своими руками тебе пищу припасла, сюда принести не поленилась.

— Спасибо, спасибо! Теперь я не расстанусь с вами, моя старуха. Куда вы пойдете, туда я я тоже. Не бросайте меня…

Пожалела старуха своего чёрного старика.

— Ладно,— говорит,— возьму тебя к себе, только поклянись, что будешь всегда меня слушаться.

— Солнцем клянусь, что скажете, исполню, ослушаться не посмею.

Долго ли, коротко шля, пришли наконец к новому старухиному аилу. Прибенчали звери, языком шубу старухи вычистили, боками об аил потёрлись.

• Предыдущая
• 14/25
• Следующая