Её запретный рыцарь - Стаут Рекс - Страница 28

• Предыдущая
• 28/46
• Следующая

Когда меня выбрали вице-президентом банка, отец стал настаивать, чтобы я немедленно женился. Я возражал.

Мы долго и горячо спорили, и наконец я совсем отказался жениться на мисс Шерман. Естественно, отец был сильно разочарован и разозлен, но, если бы не мисс Шерман, все бы вскорости улеглось и забылось. Она неожиданно заупрямилась и объявила, что я связан соглашением с ее отцом, который умер несколько лет назад.

Вдобавок ко всему примерно в это время объявился ее братец. Ему за три года до этого пришлось уехать из Уортона в связи с некоторыми юношескими грешками, и у него была весьма неважная репутация. Он уехал на восток — говорят, что в Нью-Йорк, — и о нем ничего не слышно было до того самого времени, о котором я рассказываю. Он немедленно начал грозить мне всеми карами господними, если я не женюсь на мисс Шерман. Не знаю, делалось ли это по настоянию или с одобрения его сестры. Я в этом сомневаюсь, потому что сама она была не способна на такое унижение. Шерман действовал как змея. Я его никогда не видел, но он засыпал меня письмами и телеграммами, пока я не решил либо устроить ему публичную выволочку, либо искать спасения в суде.

Лиля резко прервала его:

— Этот человек — мистер Шерман, ее брат, — не он ли…

— Мистер Шерман из Странных Рыцарей? Думаю, да. Действительно, я почти в этом уверен, хотя, как я уже говорил, никогда не видел его в Уортоне. Но он сразу меня узнал, как только я появился в «Ламартине», так что сомнений почти нет.

Лиля слушала его затаив дыхание.

— Так продолжалось два или три месяца. Отец безоговорочно перешел на мою сторону. Мисс Шерман готовилась подать иск в связи с нарушением обязательства, а ее братец вел себя настолько предосудительно, насколько это вообще возможно. Он распространял обо мне по городу сплетни и делал все, что только могло подсказать ему воспаленное воображение. Однажды вечером — а я никогда не забуду ту среду — я работал в банке один. До того я два или три дня отсутствовал, и за это время накопилось много дел. К тому же в тот проклятый день мы получили крупную сумму денег с востока, и я должен был их пересчитать и поместить в хранилище. Я уже почти закончил этим заниматься, но еще не закрыл хранилище — было около одиннадцати часов, — когда услышал, что кто-то барабанит во входную дверь. Я спросил, кто это, и женский голос, к моему удивлению, произнес: «Альма Шерман». Не зная, что еще можно сделать, я отодвинул тяжелые стальные засовы, и она вошла. Не успел я хоть что-то сказать или помешать ей, как она схватила меня за руку и потащила в ближайшую комнату. «Подожди, — сказал я. — Надо запереть входную дверь».

Но она не дала мне двинуться с места. Она была как безумная, прижималась ко мне и умоляла — ну, я не могу пересказать, что она говорила. Правда, все это запечатлелось в моей памяти как сплошной кошмар — ужасный и путаный. Не знаю, о чем я тогда думал, но только не о том, чтобы вернуться и закрыть дверь, потому что мисс Шерман буквально сбила меня с ног.

Постепенно она немного успокоилась, но все еще не могла объяснить мне, зачем пришла, да и вообще не могла нормально говорить. Мне на самом деле начало казаться, что она не в своем уме, как вдруг она бросилась к двери и исчезла так же таинственно, как и появилась. Я стал смотреть в окно, но ночь была такой темной, что ничего не было видно. Думаю, она пробыла со мной около двадцати минут.

Я был удивлен и рассержен, однако, конечно, закончил свою работу, закрыл хранилище и наружную дверь и ушел домой.

На следующее утро ко мне с выражением ужаса на лице прибежал кассир и объявил, что из хранилища исчезли двадцать тысяч долларов.

Лиля непроизвольно вскрикнула, и Ноултон ответил на вопрос, который застыл в ее глазах:

— Нет, не думаю, что Альма Шерман сделала что-то умышленно. А вот ее братец сделал, и она стала невольной соучастницей. Не знаю. Тогда я думал, что кто-то проскочил в открытую дверь и воспользовался случайной возможностью к своей выгоде.

Нет необходимости в деталях рассказывать тебе о том, что было дальше. Я как можно быстрее перейду к самому концу. Конечно, все в банке были в смятении и терялись в догадках, а новость быстро распространялась по городу. Сначала меня не подозревали, у меня была очень хорошая репутация. Но в конце концов произошло неизбежное. Я оставался в банке один, я сам запирал хранилище после того, как оно было проверено кассиром, и не было никаких намеков на то, что к дверям еще кто-либо прикасался. Я ничего не рассказал о визите Альмы Шерман; я не знал, как это можно подать, и считал лучшим выходом для себя вообще не упоминать ее имя. И даже тогда я не знал, что меня подозревают. Позже я обнаружил, что за мной следили детективы. Через неделю после того грабежа десять тысяч похищенных долларов были найдены в шкафу моей комнаты в доме отца.

Лиля вскрикнула от изумления и вскочила, но Ноултон, не обращая на нее внимания, продолжил:

— Конечно, их подбросили. Нет смысла рассказывать об ужасной сцене с моим отцом — о его горе и злости, о моих уверениях в невиновности. Я был прижат к стене неопровержимыми, хотя и сфабрикованными уликами.

И когда уже было совсем поздно что-либо предпринимать, я рассказал о визите Альмы Шерман, будучи уверенным, что всю кашу заварил ее братец. Но меня только высмеяли. Спросили, почему я не упомянул об этом раньше, и напомнили мне, что, согласно моему заявлению, со мной в банке в ночь ограбления никого не было.

Я требовал найти Уильяма Шермана. Его сестра сказала, что он вернулся в Нью-Йорк, и заявила, что мои утверждения о ее приходе в банк — ложь!

Мой отец возместил недостачу, устроил так, чтобы меня не привлекали к ответственности, а потом отказался от меня и выгнал из дома.

Когда Ноултон это говорил, голос его впервые дрогнул. Он помолчал, потом с видимым усилием взял себя в руки и закончил:

— Я остался там, в Уортоне, и некоторое время пытался доказать свою невиновность или, если это окажется невозможным, опровергнуть обвинения. Но все в городе были против меня.

Я был молод, по глупости и самонадеянности, неведомо для себя, заимел кучу врагов, и они не знали жалости. Это было невыносимо, ужасно! Я держался сколько мог, а потом уехал в Нью-Йорк — озлобленный, циничный, без гроша в кармане.

Здесь у меня было несколько друзей, но как только я рассказал им о своих бедах — а я ничего не скрывал, — они тут же обо мне забыли. Получить работу по моей профессии — в банке, — конечно, было невозможно.

Про меня сразу бы навели справки. Через неделю я уже был совсем готов броситься в воды Гудзона, когда случайно встретил Рыжего Тима.

Не важно, кто он такой. Таких, как он, тысячи. Они есть везде. Мы поговорили часик и встретились на следующий день. Я все еще был хорошо одет, и у меня был представительный вид. На третьей встрече он вручил мне пачку фальшивых десятидолларовых купюр.

Остальное ты знаешь. Не хочу, чтобы ты думала, будто всему причиной — моя слабость. Нет, не слабость, а горечь и отчаяние, столь сильное, что я повторял про себя: «У меня есть имя, и я еще сыграю свою игру». Думаю, что я был немного не в себе, никто никогда не чувствовал большего ужаса, чем я в то время.

Встретив в «Ламартине» Шермана, я начал думать, как ему отомстить и восстановить свое доброе имя. Но что я мог поделать? У меня не было друзей, не было никаких доказательств и не было никакой надежды их получить. Возможно, однажды…

Я занимался распространением фальшивых денег в течение месяца и тут встретил тебя. Невозможно описать те чувства, которые я испытывал в течение следующих двух месяцев. Когда бы я ни взглянул на тебя — сразу чувствовал невыразимое презрение к самому себе.

И я с горечью вспоминал о том, что когда-то мечтал прожить жизнь достойно и с пользой.

А потом… Ты помнишь, как мы впервые поужинали вместе? И тот спектакль? После этого я стал еще сильнее себя презирать. Мне казалось, что я не имею права говорить с тобой, дышать одним воздухом. Но, ты знаешь, я не мог без тебя.

• Предыдущая
• 28/46
• Следующая