Последний часовой - Елисеева Ольга Игоревна - Страница 34

• Предыдущая
• 34/94
• Следующая

– А ключ?

– Я не знаю, – устало вздохнула больная. – Александр держал его запертым.

– И вам не известно, что там? – Петрохан едва справлялся с волнением.

– Суета сует и томление духа. – Лицо Елизаветы Алексеевны вновь стало отрешенным. – Император говорил, что в ларце заключена самая суть наследства, которое он оставляет. Так я могу на вас положиться?

– Почему вы не жалуетесь на Чернышева?

Вопрос императора застал Александра Христофоровича врасплох.

– А он на вас жалуется. – Царь протянул Бенкендорфу синеватый литок, испещренный гневными каракулями Александра Ивановича.

Генерал почувствовал, что у него взмокает затылок. Впервые в жизни приходилось читать донос на самого себя.

– Что скажете? – Николай испытующе глядел в лицо собеседнику.

Бенкендорф развел руками. Формально недоброжелатель прав: он тормозит следствие, встревает в чужие дела…

– Отчего допрашиваемые предпочитают говорить с вами? – Голос государя звучал настороженно.

– Я их слушаю.

Николай кивнул.

– Среди бумаг покойного брата лежало ваше донесение 1821 года. О заговоре.

Новый документ перекочевал в руки Бенкендорфа. Странно было видеть свое предупреждение сейчас, когда самое худшее уже случилось.

– Если бы его величество отнесся к моим словам с доверием… – осторожно молвил генерал.

Молодой царь вскинул на собеседника гневный взгляд.

– А почему мой брат не доверял вам?

Вопрос вопросов. Александр Христофорович задавался им всю жизнь. И имел тысячу ответов, ни один из которых не убеждал его самого. Николаю он предложил самый простой.

– Моей семье покровительствовала вдовствующая императрица. А у покойного государя были сложные отношения с матерью. Он не считал возможным полагаться на преданных ей лиц.

Казалось, этот ответ удовлетворил императора. Сам он обожал maman, не делил с ней власть и не имел причины отказывать в доверии людям из ее окружения. Напротив, смотрел на преданность Бенкендорфа как на перешедшую к нему по наследству.

– Я хотел бы обратиться к вам с просьбой. – Молодой царь помедлил. – Необходимо выделить все, касающееся важных персон, в особое делопроизводство. Сперанский, Мордвинов, Киселев, Ермолов. Если они замешаны, выйдет скандал. Его надо избежать. Но правду знать полезно… – Никс замялся. – То же относится и к августейшим особам в Польше.

Он замолчал, в упор глядя на Бенкендорфа. Тот не позволил удивлению проступить через обычную бесстрастную маску. Поручение дано и будет исполнено. А какая у нас в Польше августейшая особа, знает каждый.

– Вы возьмете одного секретаря, изымете показания о названных лицах из общего процесса и будете хранить их секретно.

Александр Христофорович поклонился.

– Что касается генерал-адъютанта Чернышева, то он получит все надлежащие разъяснения на сей счет.

Вот за это спасибо. Не хватало еще самому оправдываться перед чванливым остолопом!

– Ваше величество, – Бенкендорф очень хотел понять собственное положение, – мой отпуск в дивизии истекает…

Никс нахмурился.

– Вы туда не вернетесь. Найдется, кому ею командовать. Я ввожу вас в Государственный совет и назначаю сенатором.

Ого! Шурка мысленно поздравил Лизавету Андревну с переездом на новую квартиру.

– Это не все, – продолжал император. – Вы хотели вручить мне какой-то проект. Право, не самый подходящий момент…

– Напротив. – Александр Христофорович снова поклонился. – Именно теперь он ко времени.

Николай молчал, ожидая пояснений.

– У меня есть… как это называют англичане?.. хобби. Раз в десять лет я набираюсь смелости и предлагаю создать тайную полицию и корпус жандармов. Когда государство вынуждено применять чрезвычайные меры, это значит, что пружины его внутренней жизни ослабли. А мы сейчас применяем именно чрезвычайные меры. Раскрываем громадный заговор, устраиваем судилище на пол-империи. Потом последует наказание, также весьма чувствительное для общества. Понадобятся десятилетия, чтобы загладить впечатление. Вместе с тем, если бы заговоры изобличались своевременно, позора 14 декабря никогда бы не случилось.

Император остановил генерала жестом.

– Из бумаг покойного брата, привезенных с юга, я понял, что он знал почти все… Меня это поразило. Как на ваш взгляд, почему наш благодетель колебался вырвать ядовитое растение с корнем?

О, тут можно было рассуждать долго. И не прийти ни к какому выводу.

– Осмелюсь предположить. – Бенкендорф чувствовал, что ступает на тонкий лед. – Мне раз случилось задать подобный вопрос одному австрийскому чиновнику, занятому надзором за тамошними заговорщиками. На мой вкус надо было похватать виновных, и дело с концом. А он, как служака опытный, сказал: нет, стоит приглядеться, подождать, чтобы проявились все мятежники. И тогда наносить удар. Вот такая логика.

– Дрянная логика! – рассердился Никс. – Оставить на свободе очаг зла, чтобы развращать легковерных, и потом подводить людей под суд. Лучше сразу наказать немногих зачинщиков, чем тащить на веревку сотни соблазнившихся. Разве не это мы сейчас делаем?

Бенкендорф молчал. Государь сам ответил себе на счет старшего брата. Не ему, подданному, вставлять реплики.

– Вы правы, – со вздохом кивнул Николай. – Боюсь, что логика была именно такой. Оставьте проект. – Он указал на стол. – Мои соображения получите через неделю.

Обиженные быстро учатся видеть выгоды положения. Софья Константиновна требовала любви, как если бы одно венчание могло ее обеспечить. И горячего генеральского стыда, как если бы память русского не отличалась от памяти поляка иной избирательностью событий. На ее речи о взятой Варшаве Поль начинал глухо бубнить что-то о сожженной Москве.

Скандал не мог не разразиться.

Коварная Ольга дала о себе знать вскоре после возращения Павла Дмитриевича в Тульчин. Однажды вечером, когда у хозяйки дома в гостиной опять собирались соотечественники, а начальник штаба счел за лучшее не покидать кабинета, ему принесли записку: «Жду. Станция Прилепы. Твоя». Подпись не требовалась. Пять верст от города. Конечно, она не рискнет заехать. Но и он упустит ли шанс повидаться?

Сердце сразу оборвалось в живот. С ненавистью взглянув на дверь, за которой витийствовала его законная половина, и ощутив все свои попытки вести себя правильно до тошноты глупыми, Киселев приказал закладывать. У него всегда имелась прекрасная отговорка: «В штаб». Но ее не потребовалось. Никто ничего не спросил. Даже не заметил отъезда хозяина.

Прилепы – глухая почтовая станция на подступах к Тульчину. Тут меняют лошадей. Но чаще путешественники промахивают мимо без остановки. Косая сараюха. Изба смотрителя. Конюшни самого мерзкого вида. Только один экипаж притулился к поваленному тыну. Весь в весенней грязи, колеса и подвеска такие, словно их сутки крутили в болоте. Завидев в слепое оконце другой возок, женщина в шали-паутине из черного кружева выбежала на крыльцо. Минута, и она у двери кареты. Умоляющие глаза, дрожащий подбородок – открой, пусти!

На секунду Киселев испытал оторопь. Нажмет на ручку, схватит за пальцы – и все вернется на круги своя. Та же боль, раскаяние, недовольство собой. Но разве не за этим он ехал? Ольга оказалась внутри быстрее, чем генерал решил, что делать.

– Поль, Поль… – Поспешные поцелуи, быстрые, неосознанные касания рук. – Прости меня! Прости! Я не могла оставаться дома. Не посмотреть на тебя! Ты жив! На свободе! Я так боялась! Эти ужасы… Я думала, что больше не увижу… Господи, Поль! Ты вернулся!

Излишне говорить, что ничего подобного от жены он не слышал. Софи даже как-то искоса посматривала на супруга. Точно размышляла: чем человек, столь замешанный в заговоре, мог заслужить прощение государя? И, кажется, негодовала в душе. Ей было бы отраднее видеть в нем героя. Страдальца.

• Предыдущая
• 34/94
• Следующая