Проклятое время (Недобрый час) (другой перевод) - Маркес Габриэль Гарсиа - Страница 14
- Предыдущая
- 14/35
- Следующая
Какое-то время спустя он уже сидел в лавке сирийца Мойсеса и смотрел, как причаливают суда. Минут десять набережная кипела. Алькальд почувствовал тяжесть в желудке и тупую головную боль, и ему вспомнилось дурное пожелание женщины. Он отвлекся, глядя на пассажиров, спускающихся по деревянным сходням на затекших после восьми часов неподвижного сидения ногах.
– Всегда одно и то же, ничего нового, – определил он.
Сириец Мойсес обратил его внимание, что новое как раз есть: приехал цирк. Алькальд уже знал об этом, хотя не мог бы объяснить откуда: может, благодаря тому, что на крыше баркаса громоздилась груда шестов и разноцветных полотнищ, или потому, что он увидел двух женщин в платьях одного фасона и расцветки, будто одного человека повторили два раза.
– Ну хоть цирк приехал, – проворчал он.
Сириец Мойсес попытался заговорить о зверях и жонглерах, но алькальд с другой точки зрения смотрел на цирк. Вытянув ноги, он оглядел носки сапог.
– В наш городок приходит прогресс, – сказал он сирийцу.
Сириец перестал обмахиваться веером.
– Знаешь, какая у меня сегодня выручка от продажи товара? – спросил он.
Алькальд, не рискуя назвать цифру, ждал, чтобы тот назвал ее сам.
– Двадцать пять сентаво, – сказал сириец.
В это мгновение алькальд увидел, как телеграфист открывает мешок с почтой и вручает корреспонденцию доктору Хиральдо. Алькальд подозвал телеграфиста к себе. Официальная почта была в особом конверте. Сломав сургучовые печати, он не нашел в нем ничего, кроме обычных сообщений и пропагандистских материалов правительства. Кончив читать, он увидел, что набережная преобразилась, – ее загромождали тюки с товарами, корзины с курами и загадочный цирковой инвентарь. Наступила вторая половина дня. Алькальд вздохнул и поднялся.
– Двадцать пять сентаво!
– Двадцать пять сентаво, – твердо и почти без акцента повторил сириец.
Доктор Хиральдо наблюдал разгрузку баркасов до самого конца. Именно он обратил внимание алькальда на могучую, величественную, как языческий идол, женщину с несколькими браслетами на руках. Было похоже, что под своим ярким разноцветным зонтом она решила дождаться конца света. Большого интереса новоприбывшая у алькальда не вызвала.
– Укротительница, похоже, – предположил он.
– Да, в известном смысле, – сказал доктор, будто откусывая каждое слово похожими на заостренные камешки зубами. – Теща Сесара Монтеро.
Лейтенант двинулся дальше. Взглянул на часы: без двадцати пяти четыре. У ворот участка дежурный доложил ему, что падре Анхель прождал его полчаса и вернется к четырем.
Не зная, как убить время, он снова вышел на улицу, увидел зубного врача в окне кабинета и подошел попросить у него огонька. Доктор Эскобар посмотрел на его еще припухшую щеку.
– Уже прошло, – сказал алькальд и открыл рот.
Зубной врач заметил:
– Не мешало бы надеть на некоторые зубы коронки.
Алькальд поправил на поясе револьвер.
– Я к вам зайду когда-нибудь, – сказал он решительно.
Лицо зубного врача ничего не выражало.
– Приходите когда хотите – может, сбудутся мои надежды и вы откинете копыта у меня в кабинете.
Алькальд хлопнул его по плечу.
– Не сбудутся, не дождетесь! – весело сказал он. И вскинув руки, добавил: – Мои зубы превыше всех партийных свар.
* * *
– Так ты не желаешь обвенчаться?
Жена судьи Аркадио села удобнее, расставив ноги.
– На это нет никакой надежды, падре, – ответила она. – А уж теперь, когда я скоро рожу ему сына, даже разговора об этом быть не может.
Падре Анхель перевел взгляд на реку. Течением несло огромную коровью тушу; на ней сидели несколько стервятников.
– Но ведь ребенок будет незаконнорожденный.
– Его это не волнует, – сказала женщина. – Аркадио обращается со мной хорошо, а если я женю его на себе, он будет чувствовать себя связанным, и мне придется за это расплачиваться.
Она сбросила деревянные шлепанцы и сидела теперь, сжимая пальцами ног перекладину табурета. Веер лежал у нее в подоле платья, а руки она скрестила на своем большом животе.
– Ни за что на свете, падре, – повторила она, видя, что тот хранит молчание. – Дон Сабас купил меня за двести песо, пользовался мною три месяца и почти голую выбросил на улицу. Я бы умерла с голоду, не подбери меня Аркадио. – Она впервые посмотрела на падре в упор. – Или сделалась шлюхой.
Падре Анхель уговаривал ее уже шесть месяцев.
– Ты должна заставить его жениться на тебе, создать семью. Ведь сейчас не только твое положение непрочно – ты служишь дурным примером всему городку.
– Лучше уж все делать в открытую, – сказала она. – Другие делают то же, но только при потушенном свете, тайком. Разве вы не читали листки?
– Это все клевета, – сказал падре. – Тебе надо узаконить свое положение и оградить себя от сплетен.
– Себя? – удивилась она. – Мне себя ни от чего ограждать не надо, я вся как на ладони. Поэтому никто и не тратит время на анонимки про меня, а вот дома «приличной» публики на площади все обклеены бумажками.
– Ты упряма и невежественна, – сказал падре, – но по милости Божьей встретила человека, который относится к тебе с уважением. В благодарность за одно это ты должна обвенчаться и сделать свой союз законным.
– Это все я не могу уразуметь, – сказала она, – но сейчас у меня, беременной, есть крыша над головой и еды хватает.
– Ну а если он тебя бросит?
Она закусила губу, а потом с кокетливой улыбкой ответила:
– Не бросит, падре. Я знаю, что говорю.
Но падре Анхель не хотел признать себя побежденным. Он посоветовал ей хотя бы ходить к мессе. Она сказала, что когда-нибудь «на днях» придет.
И падре в ожидании встречи с алькальдом продолжил прогулку. Один из сирийцев, желая заговорить, обратил его внимание на хорошую погоду, однако голова священника была занята другим. Его интересовал цирк, выгружавший в ярком свете солнца своих перепуганных зверей. Он простоял, наблюдая за ними, до четырех часов.
Простившись со стоматологом, алькальд увидел падре, идущего ему навстречу.
– Мы точны, – сказал он, протягивая священнику руку. – Точны, даже если нет дождя.
Падре, уже собиравшийся подняться по крутой лестнице казармы, отозвался:
– …и не наступает конец света.
Пока шла исповедь, алькальд сидел в коридоре. Он вспоминал цирк, женщину, которая висела, вцепившись во что-то зубами, на высоте пяти метров, и мужчину в голубой, расшитой золотом униформе, отбивавшего барабанную дробь.
Падре Анхель вышел из комнаты Сесара Монтеро через полчаса.
– Все? – спросил алькальд.
Падре Анхель окинул его гневным взглядом.
– Вы совершаете преступление, – сказал он. – Уже больше пяти дней у этого человека не было во рту ни крошки. Если он еще жив, то только благодаря своей конституции.
– Что поделаешь, если он сам не хочет, – равнодушно сказал алькальд.
– Неправда, – спокойно, но решительно возразил падре. – Это вы приказали не давать ему есть.
Алькальд погрозил пальцем:
– Осторожно, падре, вы нарушаете тайну исповеди.
– Это не входит в исповедь.
Алькальд вскочил на ноги.
– Не лезьте в бутылку, – неожиданно рассмеявшись, сказал он. – Если это вас так волнует, мы поправим дело прямо сейчас.
Он позвал полицейского и приказал, чтобы Сесару Монтеро принесли обед из гостиницы.
– Пусть пришлют жареную курицу пожирнее, тарелку картошки и миску салата, – сказал он. И, повернувшись к падре, добавил: – Все за счет муниципалитета. Чтобы вы видели, что в нашем городке все стало по-новому.
Падре Анхель опустил голову.
– Когда вы его отправите?
– Баркасы уходят завтра, – сказал алькальд. – Если сегодня вечером он проявит благоразумие, его отправят завтра же утром. Ему бы следовало понять, что я делаю ему одолжение.
– Дороговато обходится одолжение, – сказал падре.
– Все одолжения стоят денег, – отозвался алькальд.
Он посмотрел в прозрачно-голубые глаза падре Анхеля и спросил:
- Предыдущая
- 14/35
- Следующая