Разбитое сердце королевы Марго - Лесина Екатерина - Страница 41
- Предыдущая
- 41/65
- Следующая
– Какой?
– Разный. Иногда ты меня бесишь, Далматов, просто… до безумия бесишь. Иногда я за тебя боюсь. Но в целом мне с тобой спокойно… наверное, спокойно. Я знаю, что если вдруг случится беда, ты поможешь. Хотя и притворяешься равнодушной эгоистичной сволочью.
– Я не притворяюсь. Я и есть равнодушная эгоистичная сволочь… знаешь, жаль, что твоей сестрице не получится соврать про беременность.
– Почему?
– Это подтолкнуло бы ее действовать. И не только ее… за ней следят. Должны следить… итак, от Якова Надежда избавилась, заодно окунув Варвару в семейную склоку. Та ведь просто так от денег не отказалась бы. Следовательно, что? Суд… и расходы… и все Варварины капиталы уходят в никуда, а уж Надежда постаралась, чтобы суд Варенька не выиграла. Она вновь остается ни с чем. И находит новую жертву… дай телефон, пожалуйста.
– А сам?
– Вставать лень. Мне, может, хорошо…
Саломея телефон подала и, не дожидаясь просьбы – Далматов не стал бы просить, но и не стал останавливать, – вышла за дверь.
Ольга ответила сразу:
– У вас есть что-то новое? – безжизненный сухой голос.
– Как сказать. – Далматов сел, все-таки беседовать с клиенткой лежа было неудобно: не то настроение. – Возможно, есть… но мне нужно обсудить с вами несколько вопросов.
– Сейчас?
Ночь за окном.
Черная, зимняя, о такой говорят – волчья. С луною полной, круглой, со звездами, что на веснушки похожи… и ветер воет, предупреждая о скорой буре.
Хорошо.
– Я мог бы подъехать, – предложил Далматов.
– А… а ваши вопросы до завтра…
– Подождут, конечно.
– Тогда, может, лучше будет… я сейчас… немного занята.
А вот это уже интересно. Чем может быть занята убитая горем вдова в десятом часу вечера?
– Гостей ждете? – осторожно поинтересовался Далматов. И Ольга ответила:
– Знакомая одна… она говорит…
– Ольга, пожалуйста, послушайте меня внимательно. Не нужно встречаться. Ни с кем, слышите?
Молчание.
– Не важно, знакомый или знакомая… друг сердечный… не нужно. Я скоро буду. Закройте двери. Окна тоже закройте. Вообще притворитесь, что вас нет дома. Ольга!
– Вы говорите…
– А вы делайте, как я говорю, если, конечно, жить хотите.
– Вы ошибаетесь.
– Стойте! Кого вы ждете!
Она отключилась.
Вот бестолковая баба. Бабы в большинстве своем, как успел заметить Далматов, существа на редкость бестолковые, но эта…
– Рыжая! – Он рявкнул, и Саломея открыла дверь ванной.
– Чего?
– Собирайся. Едем.
– Куда?
– Спасать одну дуру.
К счастью, больше вопросов она не задавала. Вот за это, пожалуй, да еще за готовность немедленно ввязаться в любую авантюру, Далматов ее и любил.
Наверное, любил.
Саломея смотрела в темноту.
Темнота разглядывала Саломею. Она была живой, многоликой и пряталась за тонкой преградой стекол. Темнота прислонялась к ним вплотную, и казалось, что стекла не выдержат, треснут, и тогда она, чернильная, густая, проберется в салон.
Ей очень хотелось.
От темноты не спасали ни низкая луна, ни свет фар, который был каким-то невзаправдошним. И все происходившее было словно понарошку.
Машина.
И рокот двигателя. И Далматов, почти лежащий на руле. Пялится, пытаясь разглядеть дорогу, которая плоха, то яму норовит подсунуть под колеса, то ухаб… и тогда джип подпрыгивает норовистым жеребцом, а сердце Саломеи обрывается, потому как еще немного и в кювет.
Темнота повеселится.
Но ее за руль Далматов не пустил, сказал, что она дороги не знает. А у него вот тормоза отказали… спешит… тогда тоже спешил и успел. Сегодня же все иначе.
Саломея знала.
И темнота, прилипшая к машине, не собиравшаяся вот так просто расставаться с понравившеюся игрушкой, шептала, что они опоздают.
Уже опоздали.
А потом дорога стала ровней. И дома показались. Заборы. Залаяла собака, и голос ее разрушил тишину, словно лопнул пузырь, окружавший машину.
– Прибыли. – Далматов не припарковался, бросил машину на чужом газоне. – Сиди здесь.
Он быстрым шагом двинулся к дому и, пожалуй, его совету стоило последовать. Но Саломея знала: не усидит. И из машины выбралась. Огляделась.
Снег идет.
И весь день шел, потому газон укрыт белой шалью. Сколько она продержится? День-два, а там снова тепло, и снег сойдет, неровно, проплешинами.
Дом.
Темные окна.
Дверь открыта. И дорожка следов – далматовских, надо полагать, а других нет. Если бы были гости, то остались бы следы. Снег идет, конечно, но вряд ли успело бы занести вовсе… Собрались быстро. Ехали минут двадцать.
Саломея подняла воротник куртки и медленно двинулась вдоль дома. Она всматривалась в снежный покров, надеясь увидеть хоть что-то…
Дорожка, мощенная камнем.
И металлическая арка с сухими плетями винограда. Летом здесь, должно быть, красиво. Кусты. Деревья… темное на темном.
Она остановилась у приоткрытой двери, маленькой, почти незаметной в сумраке арки. И как быть? Войти? Уйти? Позвать Далматова? Но услышит ли… если услышит, то наорет, что ослушалась.
Он тоже беспокоится о ней.
Дверь беззвучно отворилась, и Саломея успела отступить в тень, вот только незамеченной не осталась.
– Ты?! – Этот сиплый голос был ей не знаком. – Тварь! Пришла посмотреть на то, что натворила?!
– Простите, но…
Ей не позволили договорить.
Широкая ладонь закрыла рот, а другая рука вцепилась в шею, перекрывая доступ воздуха. Саломею подняли. Тряхнули, и кажется, что-то хрустнуло в шее.
Она, похоже, умрет сегодня.
Это будет обидно.
Саломея не хочет умирать, тем более в день свадьбы. Нет, она в принципе не хочет. И ее нежелание вполне естественно.
Понятно.
Только не отпустят.
– Ты… ведьма! Проклятая!
Все-таки отец… а ведь он в какой-то мере родственник Саломеи. И следовало бы познакомиться с ним раньше, тогда, глядишь, и не спутал бы ее с Варварой.
Думалось отстраненно. Сознание словно раздвоилось. Одна половина рвалась на свободу, била по жесткой руке, тянулась к лицу, а вторая меланхолично подсчитывала, сколько осталось времени.
Малость.
И когда перед глазами заплясала разноцветная мошкара, рука вдруг разжалась.
– Рыжая… – Голос Далматова доносился издали. – Я тебя сам когда-нибудь прибью…
Она хотела ответить, но закашлялась. И кашляла долго, болезненно, чувствуя, как рвутся от этого кашля легкие, и ребра трещат.
Ее вывернуло на белый снег. А когда попыталась встать, то поняла, что не сможет.
Далматов поднял рывком, обнял, прижал к себе.
– Ну скажи, что тебе в машине не сиделось-то?
– Я… – Горло болело, и Саломея трогала его, щупала.
И сдерживала слезы.
Это ведь нормально, плакать, если тебя едва не убили?
– Все уже… все… успокойся… бестолковое ты создание, рыжая.
– А… а сам… т-толковое…
– Какое уж есть. – Он коснулся губами лба. – Выпить хочешь?
– Яду?
– Можно и яду, но вообще вискарь имеется.
– Х-хочу… н-но ты поведешь… п-потом…
– Не вопрос.
Серебряная фляжка. И виски, отдающее сивухой. Вспомнилось, что мама именовала виски самогоном. И пускай… горло обожгло, и желудок тоже, зато вдруг стало тепло.
– Хватит. – Далматов отнял фляжку.
Нехороший человек.
– Мне пьяная жена без надобности.
– Тебе вообще жена без надобности.
– Не скажи. – Он сунул фляжку во внутренний карман. – Ты мне очень даже пригодишься, но сначала давай с этим героем разберемся.
Человек лежал на снегу, плашмя лежал, руки раскинув.
– Что ты с ним…
– Жив. Я не сильно его ударил.
– Ты его…
– Думаешь, следовало просто попросить, мол, любезный, не будете ли вы столь добры отпустить мою жену… эй ты, герой. Поднимайся. Я знаю, что ты уже очнулся.
Человек зашевелился и сел.
– Ведьма…
Он трогал голову и на руки смотрел, которые в темноте казались черными, и Саломея не сразу сообразила, что это – из-за крови.
- Предыдущая
- 41/65
- Следующая
