Разбитое сердце королевы Марго - Лесина Екатерина - Страница 30

• Предыдущая
• 30/65
• Следующая

Далматов повернулся.

– Но вот завлечь… увлечь… ей всегда важно было почитание мужчин.

– Приворот?

– Возможно. – Он кивнул, соглашаясь с какими-то своими мыслями. – Но не убийство… убийство не вписывается… они все трое были нужны Варваре…

– Значит, убивал кто-то другой.

– Похоже на то. – Вымученная улыбка и пот на висках. – Рыжая… мне и вправду, похоже, стоит прилечь. И… посидишь со мной?

– Даже за руку подержать могу, только сестрицу свою выпровожу.

– Нет.

– Почему?

Отказ резанул.

Ему нравится Варвара… пусть даже у этой симпатии искусственные корни, но ведь нравится же! И Саломея прикусила губу, сдерживая обидные слова.

Он взрослый. Он сам прекрасно понимает, что происходит.

Разберется.

– Рыжая, – задумчиво произнес Далматов. – Мне вот, конечно, глубоко приятно, что ты так ко всему относишься, но дело не в твоей сестрице… дело в том, что тот, кто убивает ее мужей, вполне способен устранить и саму Вареньку. А мне кажется, что, если это произойдет, ты опечалишься.

И улыбка кривоватая.

Все-таки он сволочь, но сволочь близкая и родная в чем-то.

– Думаешь, дело в ней?

– Это наиболее простой вариант. Трое мужчин. Друг с другом у них мало общего, исключая разве что нашу красавицу… следовательно, дело в ней.

Варвара, конечно, не образец морали и нравственности, однако убивать, чтобы досадить…

– Если бы у нее были такие враги, она бы сказала.

Далматов покачал головой:

– Если ты не знаешь о своих врагах, это еще не значит, что у тебя их нет.

И в этом он был, несомненно, прав.

В таком случае здесь врагов искать бессмысленно. Надо отправляться на малую родину.

– Завтра, – сказал Далматов. – Отлежусь. Полегчает. И отправимся.

– Я и одна могу.

Он покачал головой: одну он Саломею не отпустит. Вот бестолочь…

Далматов плохо спал, с ним такое и прежде случалось, и слабость была знакома, и мигрень появилась треклятая. А с нею и вонь.

Воняло из-под кровати.

И от стен.

От самого этого дома, который не иначе как чудом на куски не разваливался. И Далматов с трудом сполз с постели.

Темень за окном.

И надо добраться до кухни… или для начала – до столика, на котором стоит заветный кофр.

– Слабак, – раздался над ухом такой до отвращения знакомый голос.

– А ты вообще мертвец.

Отец рассмеялся. Он и в прежней жизни смеялся много, заливисто, и смех этот был частью маски, а маски отец хорошо умел держать.

– Слабак… всегда был… я знал, что из тебя не выйдет ничего путного. – Он не уходил, держался рядом, и Далматов явственно ощущал гнилой запах его тела. Сквозь смрад пробивались ноты шафрана и сандала – любимой его туалетной воды.

До столика – пара шагов, но шатает. И кажется, вот-вот снова вырвет.

Далматов остановился, упершись в кресло, которое весьма кстати оказалось на пути. Он стоял долго, показалось, целую вечность, но на деле – не больше нескольких минут. Пульс бухал в висках, а голос сделался громким, оглушающим:

– И на что ты надеешься?

– Тебя нет.

– Ты всегда меня разочаровывал, – сказал брюзгливо, раздражение явное, от которого в пот шибает. – Весь в мать. Та тоже только и умела, что притворяться больной…

– Я здоров.

Здоров. Просто надо до столика добраться… проклятье, ведь прежде оставлял лекарство у постели, под кроватью. И на прикроватной тумбочке, чтобы только руку протянуть. А вот теперь расслабился…

– Несобранность. Неспособность мыслить. Ограниченность. – Отец перечислял недостатки с преогромным удовольствием, и для галлюцинации был вполне себе убедителен.

– Илья? С тобой все хорошо?

Саломея вошла без стука. В теплом халате она выглядела такой до отвращения домашней, что Далматов рассмеялся, правда, от смеха стало хуже.

– Бестолочь. – Кто это сказал, Саломея или галлюцинация, Далматов не знал, но на всякий случай согласился с обеими.

Как есть бестолочь.

Беспечная зарвавшаяся бестолочь.

Вспыхнувший вдруг свет ночника прервал смех. И боль стала почти невыносимой.

– Извини, я забыла. – Голос Саломеи доносился откуда-то издалека. И свет она выключила, но тот все равно остался разноцветной гудящей мошкарой. – Прости, пожалуйста… Илья, приляг.

– Стол…

Не приляжет, но просто-напросто упадет, если позволит себе отпустить опору.

Он не хочет падать. Не при ней.

– Что принести?

Саломея оказалась на удивление сообразительной.

– Кофр… мой… там…

– Сначала давай ляжешь. Обопрись.

Не время для глупой гордости, потому что он, кажется, вот-вот отключится, правда, в отличие от обморока, забытье будет тяжелым, болезненным.

– Ложись… будь паинькой. Может, врача?

– К-кофр.

Говорить получалось с трудом.

И кофр, который ему сунули в руки, Далматов ощутил не сразу. Проклятье, он не видит… вспомнит.

– Открой.

– Открыла. – К счастью, она не стала спорить и переубеждать. – Флаконы… опять ты за свое. Какой нужен?

– Второй ряд от крышки. Пятый по счету. Номер посмотри… семь дробь два.

– Есть.

– Три капли…

– В воду?

– Ложка там. Есть. В нее. Не надо растворять.

– Сделала.

– Первый ряд. Первый флакон. Два нуля.

– Есть.

– Хорошо… капля…

Раствор получился горьким, Далматов уже и забыть успел, какая это гадость. Но подействовало. Сперва отступил гул в ушах, и ехидный смех растаял. Разноцветная мошкара осыпалась пеплом…

– Спасибо. – Он сумел открыть глаза.

За окном по-прежнему темно… или это не за окном, а Саломея заботливо задернула шторы.

– Не за что. – Она сидела на краю постели и смотрела так… с сочувствием?

Жалости он бы не вынес, а сочувствие, странное дело, было приятно.

– Прости, пожалуйста. – Саломея запахнула халат поплотней. – Я… я забыла, что ты на свет плохо реагируешь и… и сделала только хуже.

Далматов кивнул, если бы не опасался, что кивок этот выйдет боком. Голова была неприятно тяжелой, и он сомневался, что сумеет оторвать ее от подушки. К счастью, этакого подвига от него сейчас не требовали.

– Посидишь? – спросил он.

– Конечно.

– Что, настолько плохо выгляжу…

– Ну…

– Ясно.

– Илья… а ты врачам показаться не пробовал? Эти приступы, они ведь… – Саломея замялась. – Нехороший симптом.

– Пробовал. – Он закрыл глаза, так лежать было легче. – Полное обследование… и неоднократное. Не только у нас… я здоров. Абсолютно здоров…

– Абсолютно здоровых людей не бывает.

– Не вредничай, рыжая, ты поняла, о чем я.

Можно попробовать перевернуться на бок.

– Поняла… все равно мне за тебя страшно, Илья.

– Хорошо.

– Почему?

– Потому что никому еще за меня страшно не было. Я посплю часик, ладно? А потом поедем.

– Куда?!

– На малую родину… мы же говорили. – Он зевнул. Тело охватывала приятная слабость, тело это вовсе становилось угрожающе легким, если бы не одеяло, того и гляди, воспарит.

– Ты никуда не поедешь в таком состоянии! Лежи… – Голос Саломеи доносился издалека. Смешная она, когда злится… и приятно, что волнуется, действительно волнуется. Он слушал этот голос, радуясь тому, что снова она рядом. Надо будет сказать… непременно надо будет сказать.

Далматов очнулся в темной комнате, и чужое присутствие ощутил сразу.

Саломея спала в кресле, забравшись на него с ногами, кое-как завернувшись в плед. И проснулась почти одновременно с Далматовым. Глаза открыла, подавила зевок.

– Привет, ты как?

– Нормально, – почти не покривил душой Далматов.

– Врешь небось.

– Если и так, то самую малость. – Он сел и прислушался к себе. Голова еще гудела, но мигрень отступила, галлюцинации, кажется, тоже. – Но поведешь ты.

– Может, останешься…

– Одну я тебя точно не отпущу. А с этим делом разобраться надо поскорее. – Он встал, с удовольствием отметив, что стоять на ногах вполне способен. – Рыжая… как ты вообще здесь оказалась?

• Предыдущая
• 30/65
• Следующая