Пока нормально - Шмидт Гэри - Страница 13

• Предыдущая
• 13/56
• Следующая

Я начал с левого крыла и сообразил, что правильные тонкие линии получаются, если посильней наклонить карандаш. Я постарался вспомнить, как выглядят ряды перьев на крачке, как эти перья становятся крупнее ближе к концам крыльев, как они будто бы наклоняются немножко к телу и как налезают друг на дружку, почти перепутываются, над длинными хвостовыми перьями. Как перья становятся другими – более округлыми, – прежде чем вдруг перейти в заостренный хвост. Как перья на крыльях кажутся длинными и острыми, а перья на теле больше похожи на шепот.

Думаете, легко все это вспомнить?

А нарисовать, думаете, легко? Если вы так думаете, то здорово ошибаетесь.

Я испортил все левое крыло. По-моему, ряды я наметил правильно, а вот черточки для отдельных перьев нарисовал то ли слишком близко друг к другу, то ли еще как-то не так, и когда я загнул их снизу, все это стало похоже на каракули детсадовца, который учится писать шестерки. Нельзя было представить, как крылья с такими перьями рассекают воздух.

Потом я попробовал справиться с перьями на теле, и они вышли более или менее сносно. Тут надо нажимать на карандаш еле-еле, совсем слабенько. Издалека-то они выглядели нормально, только вот чем ближе, тем хуже.

Я взялся за правое крыло, и поначалу казалось, что его я тоже запорю. И я вдруг понял: не надо рисовать каждое перышко! Не надо! Спорим, что вы об этом и не подумали?

Так что вместо нижних рядов самых больших перьев я нарисовал всего-навсего несколько линий и загнул их – и, по-моему, оказалось то, что нужно! Теперь я мог представить, как эти перья скользят по воздуху. Запросто.

Я посмотрел на перья и скатал лист, чтобы спрятать его под кроватью, а потом снова раскатал, чтобы еще раз взглянуть на перья, и наконец опять скатал и спрятал под кроватью. Потом выключил свет, и улегся, заложив руки за голову – на одной так и остался мазок от карандаша, – и стал смотреть в окно. Летнее небо еще не до конца потухло, и птицы перед тем, как уснуть, развели страшную суету. Несколько звездочек уже зажглись.

Я не мог удержаться от улыбки. Просто не мог. Может, с вами такое бывает каждый день, но я думаю, это был первый раз, когда мне не терпелось показать что-то, сделанное моими руками, тому, кому было не наплевать, причем этот человек не был моей матерью. Знаете, что при этом чувствуешь?

Вот почему я ходил в Мэрисвилльскую бесплатную публичную библиотеку каждую субботу почти весь август и начало сентября.

Только не подумайте, что книжки читать.

Сентябрь.

Средняя школа имени Вашингтона Ирвинга[2].

Первый понедельник сентября был Днем знакомства всех новичков, поступивших в Школу имени Вашингтона Ирвинга, – то есть целой кучи семиклассников, которые прожили в своем тупом Мэрисвилле, наверное, всю свою дурацкую жизнь, и одного-единственного восьмиклассника, который переехал сюда этим летом.

Меня.

Просто блеск.

Вечером я пошел туда с матерью – она оделась во все самое лучшее, как на мессу, и держала меня за руку, пока мы не подошли так близко, что нас уже могли увидеть. Средняя школа имени Вашингтона Ирвинга выглядела так, как будто ее построили те же люди, которые построили Мэрисвилльскую бесплатную публичную библиотеку. Шесть ступенек – в точности как там – и колонны с обеих сторон от дверей, а внутри гулкие мраморные полы, от которых тянет холодком. Мы собрались в актовом зале. Казалось, все ученики отлично знают друг друга – наверное, потому, что все они с самого первого класса ходили в одну и ту же начальную школу. Даже матери, одетые так, что моя не могла тягаться по этой части ни с кем из них, – и те, похоже, были знакомы друг с другом целую вечность.

Мы сели отдельно от всех остальных. И сидели молча. Мать сняла шляпку и держала ее в руках. Перчатки она тоже сняла.

В семь часов на сцену вышел директор. Он поздравил нас с началом нового учебного года в Средней школе имени Вашингтона Ирвинга и сказал, что перед нами открываются широкие возможности и блестящие перспективы. Его звали директор Питти – думаете, я вру? – и он пообещал следить, чтобы мы не слишком распускались. (Тут мы должны были вежливо засмеяться, и все матери так и сделали. Даже моя, когда поняла, что от нее требуется.) Потом директор Питти сказал, что хотел бы представить наших учителей, и весь передний ряд встал и повернулся к нам. По-моему, только двое или трое из них были довольны тем, что их представляют. Остальные выглядели так, будто отлично помнили, что у них еще есть несколько дней летней свободы, и вовсе не хотели вспоминать про школу раньше, чем им придется это сделать. После того как они сели обратно, директор Питти назвал девиз очередного учебного года: «Школа Вашингтона Ирвинга – дружная компания!» – и вызвал к себе группу девятиклассников в одинаковых оранжевых футболках с надписью «Школа Вашингтона Ирвинга – дружная компания!», и они раздали всем листки, напечатанные на копировальной машинке, а потом директор Питти полчаса читал их со сцены. И с каждым новым листком зал, который все лето простоял запертый, накалялся еще на пару градусов.

Даже тупые девятиклассники, которым так нравилась их дружная компания, уже совсем изнемогли, и тогда директор Питти попросил родителей остаться в зале на собрание – обсудить школьные планы и послушать, чем им придется обеспечить своих детей из-за ограниченности школьного бюджета. А ученикам пока что велели разойтись по классам, где они должны были получить дополнительные инструкции от директора Питти и мистера Ферриса.

Я наклонился к матери.

– Пошли отсюда, – сказал я.

Она улыбнулась.

– Нет, надо досидеть до конца, – сказала она. – Я тебя потом подожду.

Тогда я вышел из зала, и одна из Дружных Девятиклассниц спросила у меня фамилию и показала, в какую комнату мне идти, и я пошел туда и уселся вместе с семиклассниками, фамилии которых начинались на буквы от «М» до «Я».

Они все друг друга знали.

Просто блеск.

Мы ждали за отмытыми дочиста партами. Угадайте, кому из нас было не с кем поговорить? Мы ждали, и я стал искать глазами ручку, чтобы сделать свою парту не такой чистой, но тут наконец пришел директор Питти. На лице у него сияла широченная улыбка, как будто он прямо не знал, куда деваться от счастья.

– Это займет всего несколько минут, – сказал он. И раздал нам очередные листки. – Директор Питти хочет прочесть с вами кое-какие правила, чтобы потом мы все могли спокойно приступить к учебе. Директору Питти кажется, что он помнит большинство из вас по собранию, которое проходило в мае под девизом «Поскорей бы в школу!». Но некоторые, возможно, лишь недавно приехали к нам в город и перевелись из школ, где обучение организовано иначе. – Он обвел нас взглядом. – По крайней мере, одного такого мальчика я вижу.

Угадайте кого.

– Всем нам следует знать, чего ожидать друг от друга, чтобы через неделю или месяц никто не говорил директору Питти: «Простите меня, директор Питти, я не знал!»

Он выбрал мальчишку во втором ряду.

– Скажи директору, как тебя зовут, – потребовал он.

– Ли, – ответил тот.

– Полностью.

– Ли Рострум.

– Брат Джона?

Ли Рострум радостно кивнул.

– В таком случае директор Питти уверен, что мы с тобой поладим. Будь добр, Ли, прочти нам первое правило из этого списка.

Ли Рострум разгладил на парте свой листок.

– «Уроки в нашей школе начинаются в восемь часов десять минут – к этому времени каждый ученик должен сидеть в своем классе за своей партой, готовый к первому уроку».

– Спасибо, Ли, – сказал директор Питти. – И обратите внимание, что «восемь часов десять минут» означает именно «восемь десять», а не «восемь одиннадцать», и не «восемь двенадцать», и не «восемь тринадцать». – Взгляд директора Питти стал блуждать по классу. – А тебя как зовут? – спросил он.

– Лестер Шеннон.

– Пожалуйста, Лестер, прочти следующее правило.

• Предыдущая
• 13/56
• Следующая