Семейное дело - Посняков Андрей - Страница 34

• Предыдущая
• 34/59
• Следующая

Вопрос звучит издевательски, любой, даже самый тупой зритель, окажись он сейчас в тёмном коридоре, понял бы, что вопрос противоречит улыбке, а значит, его можно не рассматривать всерьёз. Любой бы понял, но только не старуха. Потому что для неё в этом вопросе таится надежда.

– Не расскажу.

– Честно?

Чем больше боится жертва, тем острее наслаждение.

– Богом клянусь.

– Хорошо… – Лёгкое движение назад, к двери, но именно лёгкое, только для того, чтобы увидеть мгновение облегчения на лице жертвы, только чтобы насладиться перепадом настроений несчастной: вот старуха радуется, в её глазах читается надежда… Которую тут же сменяет дикий ужас.

Потому что следующее движение – вперёд.

Потому что человеческое лицо превращается в чудовищную морду, а когти бьют в грудь.

– Дьявол, – шепчет старуха.

И поднимает руку, пытаясь… не защититься, нет – перекреститься.

– Вот, товарищи милиционеры, проходьте за мной! – Музейная уборщица (она же и гардеробщица) тётя Глаша встретила опергруппу на крыльце, замахала руками, привлекая внимание и подтверждая, что сюда приехали, сюда, не ошиблись, а затем поспешила вперёд, показывая дорогу.

– Мы уж не милиционеры, тётенька, – улыбнулся Ройкин. – Давно уже не милиционеры.

– Да я привыкла, – отмахнулась уборщица. – У вас постоянно чего-то меняется, что ж теперь, переучиваться?

– Теперь не надо.

– Вот я и не стала.

– И правильно.

– Вы ведь, черти, всё равно сами одни и те же постоянно, одно название только маскируете.

– Почём знаете? – вопросительно поднял брови Дима.

– Доводилось, – неохотно буркнула уборщица, явно недовольная тем, что завела этот разговор.

– Оттого и знаете, как себя вести?

– Оттого и не растерялась. – Тётя Глаша остановилась у директорского кабинета, справа от косяка табличка под бронзу: «Губин Ю. Д.», однако дверь открывать не стала, посмотрела на Ройкина – теперь без деланой приязни – и сообщила: – Внутрь я не входила, заглянула, увидела, как Юрий Дмитриевич сидит, всё поняла и пошла вам звонить.

– Сразу все поняли? – удивился Дима. – Доводилось трупы видеть?

– А что, запрещено?

– Нет.

– Значит, доводилось.

«Ого, какие люди у нас швабрами размахивают!»

Уборщица потянулась к ручке двери:

– Входи.

– Не трогайте. – Эксперт улыбнулся и перехватил руку женщины. – Пожалуйста.

– Я уж трогала.

– А больше не надо.

– Как скажете.

Уборщица отступила в сторону, а полицейские прошли в кабинет директора музея. В довольно большую комнату, плотно заставленную книжными шкафами с открытыми и закрытыми стеклом полками. Кроме книг на них лежали и стояли разномастные, но обязательно битком набитые папки с документами, стопки журналов и газет. Огромный письменный стол – старый, возможно, даже дореволюционный – был также захламлён до последней крайности, небольшое свободное пространство оставалось лишь напротив директорского кресла, в котором и восседал Юрий Дмитриевич.

Откинувшись на спинку удобного кресла. С остекленевшими глазами. И с чёрной засохшей полоской, спускающейся от правого виска.

Кровь, слегка запачкав воротник рубашки, уходила дальше, вниз, но лужица на полу отсутствовала, возможно, скопилась на сиденье.

– «Макаров», – произнёс эксперт, бросив взгляд под кресло, в то место на полу, на которое указывала плетью висящая рука Губина. – Из фондов?

– Наградной, – негромко ответил Ройкин.

– Откуда знаешь?

– Проверил перед выездом. – Дима криво усмехнулся. – Господин директор служил в Афганистане, и служил очень успешно. Два ранения, четыре боевые награды и пистолет. Майор ВДВ в отставке.

– Он – парашютист? – вытаращился Михал Михалыч. – Этот толстячок?

– Этот толстячок мог тебе руку перекусить и не поморщиться, – буркнул Ройкин. – Его именным оружием не за удачный гуляш наградили.

– Ветеран, значит…

– Ещё какой!

– Такие редко стреляются, – заметил эксперт. – В смысле, если в мирную жизнь удалось вернуться, то дальше такие мужики – крепче крепкого. Их не собьёшь, не напугаешь.

– Всякое в жизни бывает. – Ройкину доводилось видеть крепких вроде бы мужиков, напуганных так, что волосы на ногах дыбом стояли, однако распространяться об этом не стал.

– Тоже верно, – согласился Михал Михалыч.

Эксперты принялись деловито раскладывать своё хозяйство, а Дима обошёл стол и, перегнувшись через плечо мёртвого директора, прочитал лежащий на столе лист:

– «В моей смерти прошу никого не винить».

– Записка? – поднял голову Михал Михалыч, услышав удивлённое восклицание.

– Она самая, – подтвердил довольный опер.

– Ну, считай, расследование завершилось. – Эксперт зевнул. – Написано собственноручно?

– Ага.

– Подписался?

– Нет.

– Не беда – почерка достаточно.

– «Также хочу признаться в содеянном убийстве…» Ни фига себе! – Ройкин присвистнул. – Ты слышал? «В содеянном убийстве»!

– И кого твой ветеран укокошил?

– «Такого-то числа… во столько-то… я встретил в сквере гражданина Корягина…»

– Это Славика Корягу, что ли? – вытаращился эксперт. – Бомжа, которого на ограду насадили?

– И за которого меня чуть наизнанку не вывернули. – Дима прищурился. – «…с которым у нас произошла ссора на почве…» На почве чего-то, в общем, тут неразборчиво.

Признание лежало на столе, однако переживший первую радость Ройкин почему-то почувствовал… растерянность. Да, именно растерянность. Не верилось Диме, что Губин выпивал с самым известным озёрским бродягой вечерком в сквере музея. Потом заспорил, кому бежать за следующей бутылкой. А потом убил.

– Как обычно: на почве внезапно возникших неприязненных отношений, – произнёс многоопытный эксперт. – Скорее всего, Юрий Дмитриевич Корягу за попыткой кражи застал. Тот кретин бежать бросился да на ограду насадился. Губин с места происшествия скрылся, но вину за собой чувствовал…

Эта версия показалась осмысленнее предыдущей, но и она вызывала определённые сомнения.

– Так чувствовал, что застрелился? – недоверчиво уточнил Ройкин. – Тебе самому не смешно?

– Люди разные, – пожал плечами эксперт. – Полагаю, Юрий Дмитриевич переживал… Вчера вечером крепко принял на грудь… – Кивок на мусорное ведро, из которого торчала пустая бутылка из-под коньяка. – Расстроился…

– И схватился за пистолет?

– Ага.

– Так пистолет надо было заранее принести, – желчно произнёс Ройкин.

– А ты почитай, где он у него хранился, – предложил Михал Михалыч. – Вполне возможно, что в тутошнем сейфе. Тут тебе и охрана, и сигнализация.

– Ладно, ладно, понял. – Дима огляделся. – Давай составлять осмотр и…

И его прервал телефонный звонок.

Ройкин коротко ругнулся и поднёс к уху трубку:

– Да?! – Выдержал паузу, слушая сообщение, кивнул: – Понятно. Мы постараемся. – Убрал телефон в карман и перевёл взгляд на эксперта: – Говорить или сам догадаешься?

Секунду тот таращился на опера, а затем его глаза изумлённо расширились:

– Ещё один труп?!

– Старуху какую-то порезали. – Ройкин цыкнул. – А поскольку вы у нас – единственная бригада, то давайте тут не задерживайтесь – вас ждут.

День выдался обыкновенным. Утром школа – пять уроков, от звонка до звонка, затем разговор с директором: городское управление культуры пронюхало о кружке и предложило устроить Все-озёрский конкурс детского рисунка, от проведения которого девушка попыталась отбиться, но ввиду отсутствия опыта и должной жизненной школы была вынуждена пообещать «подумать». Затем прыжок на мопед – какое счастье, что погода стоит тёплая! – и скорей-скорей на репетицию, в ставшую почти родной группу О2, к парням, которые пережили первый успех и принялись пахать изо всех сил в желании добиться большего.

Ведь это важно – желать большего после первого успеха. Не «проснуться утром знаменитым» и ленивым, «зазвездившимся», а готовым к новым свершениям. Парни были именно такими – жадными до побед, мечтали проснуться знаменитыми не только в Озёрске и потому готовы были работать.

• Предыдущая
• 34/59
• Следующая