Лето летающих - Москвин Николай Яковлевич - Страница 4

• Предыдущая
• 4/23
• Следующая

— Теперь давайте ему нитку, — говорит столяр, передавая нам опять управление. — Заберётся повыше — там ветер ровнее будет.

Небольшими, в один перехват, порциями мы отпускаем нитку. Но тройник наш кончается — заострённая по концам палочка, на которую он был намотан, последний раз покрутившись по земле, сбросив с себя последние ряды ниток, голая и худая, поднимается с земли, попадает к нам в ладони — всё! Нитки кончились.

Змей же, разохотившись, виляет хвостом: «Ну, что там? Давайте ещё!» От высоты он уменьшился, стал с ноготок, потемнел — уже не оранжевый, а тёмно-красный. Стоит не двигаясь, только кончик мочального хвоста туда-сюда…

— Скучает! — говорит столяр. — Но мы его сейчас повеселим.

Из куска бумаги, завалявшейся в его кармане, он делает «письмо» кружок величиной с пол-ладони с дыркой посередине. В эту бумажную баранку он продевает пустую палочку мотка, и кружок повисает на нитке. Но только на миг — ветер подхватывает его, и «письмо» с еле слышным свистом быстро скользит по нитке, мигая, уменьшаясь и темнея. Вот последний раз оно мелькнуло где-то уже на подходе к змею и исчезло. Проходит секунда, и змей начинает водить головой слева направо и справа налево, как это делает человек не дюже грамотный.

— Понравилось! — Графин Стаканыч нам подмигивает. — Внимательно читает.

Но улыбка вдруг сходит с его лица. Нитка незаметно ослабла, и змей опускается. Столяр быстро отбирает у нас нитку и большими взмахами, будто плывя по воздуху саженками, начинает собирать её. Круги тройника один на один ложатся на землю. Но вот оранжевый попал в течение ветра, выровнялся и потянул опять. Графин Стаканыч, как мы чувствуем, не без сожаления (ещё бы: каждому интересно распускать змея!) передаёт нитку нам.

…Мы круг за кругом отпускаем нитку, забираемся с Костей всё выше и выше, и вот в руках, снова голая и пустая, палочка от мотка… Да, змей стал с ноготок, но и люди и дома сверху тоже уменьшились. Вон наша, с зелёной травкой по краям, Николо-Завальская улица, вон Воронежская, Никитская, Фоминская, Хлебная площадь, Киевская… Оттуда всё видно, но как страшно… Вдруг палочка с концом нити вырвется из рук!.. Тогда всё погибло, как корабль без капитана — игрушка ветра…

Однако пора сматывать: столяру некогда с ребятами да со змеем болтаться среди улицы… Он отбирает у нас нитку и, зажав её под мышкой, начинает мотать тройник на палочку. Это — тоже искусство! Быстро покрываясь рядами ниток, моток вытягивается по палочке, принимая форму огурца.

Мы следим за этим и вдруг слышим над собой бубнящий, будто руки касаются бубна, звук, и тотчас хвостатая тень косо пересекает улицу…

Мы поднимаем голову. Какой он большой! Какой красивый!..

Ещё немного — и путешественник в поднебесье лежит на земле. Он уже не тот, что взлетал, а другой — необыкновенный, какой-то важный… Ещё бы! Так высоко летал, что даже вот немного выгорел на солнце. И понятно: с солнцем рядом был.

— Ну, теперь, орлы, смотрите, в чём дело! — говорит Графин Стаканыч, присаживаясь перед змеем на корточки.

Мы и забыли про своё недавнее удивление: почему летает? Мы тоже присаживаемся, и столяр показывает, как устроен хвост, как путы. Оказывается, главное в путах — в трёх ниточках, дающих змею правильное положение в воздухе. Секрет даже не во всех путах, а в центральной нитке, которая должна быть только чуть-чуть короче каждой из двух верхних…

Столяр поднимается, отряхивает с колен пыль.

— Ну, вот и всё. Забирайте.

Секунду мы с Костей стоим не двигаясь.

— Это нам? — спрашиваю я и не верю.

— Это насовсем? — вторит за мной Константин и протягивает руку, однако не берёт змея: ладонь уже в оранжевом отсвете, но ещё не коснулась ни бумаги, ни дранок…

Графин Стаканыч делает какой-то неопределённый жест, но мы понимаем: да, наш! Мы хватаем змея, необыкновенного, летающего! Да, летающего из рук…

С этого дня мы с Костей были втянуты в «змеиное»… нет, лучше сказать, в «змейковое» дело.

Мы отошли от тех неудачников — правда, безобидных, неунывающих, которые, сверкая пятками, гоняли по мостовой туда-сюда, по ветру и против ветра, свои нелетающие изделия. Нет, мы теперь с Костей были люди степенные, обстоятельные. Мы выходили на середину нашей малопроезжей улицы и, как Графин Стаканыч в тот памятный день, став спиной к ветру и, как он же, обернувшись, словно взглянув на ветер, подкидывали змея. И он летел. Да, летел, как у Графина Стаканыча, с места ввысь. Мы стояли, подёргивали нитку, собирали её, отпускали и были одновременно и на земле и на небе…

Оранжевый — начало всех начал — уже отлетался и лежал у меня под кроватью. У него была пробита из рогатки грудь (получил заряд из-за забора, когда снижался, и злоумышленник не был открыт) и распорот бок (при порыве ветра его отнесло на телеграфный провод). Всё это было, конечно, заклеено, но он уже стал не тот: грудь вполне зажила, но бок от клея и заплаты перекосило, и оранжевый в полёте кренился влево.

Теперь он лежал под кроватью.

Это было лучшее место не только для змеев-инвалидов, но и для летающих их собратьев: здесь никто не мог на них наступить, задеть. Подрёмывая, свернув кольцами жёлтый мочальный хвост, это дитя ветра лежало тут в покойном тёплом полумраке и лишь при сквозняках в квартире просыпалось и даже порой начинало тихо, на месте подлетывать…

Да, оранжевый отлетался. Но от него родились: зелёный — у Кости и белый — у меня. Мы клеили их, положив перед собой изделие Графина Стаканыча и точно копируя и величину бумаги, и толщину дранок, и, конечно уж, длину пут.

Костя особенно усердствовал в точности: достал линейку и мерил, мерил… Может быть, именно тут начались его «опыты».

У Кости змей был из зелёной бумаги — гладкий, без украшений, у меня же — из белой, с традиционным «сердцем» посередине, вырезанным из голубой тетрадочной обложки. «Сердце», как и везде и всюду, изображалось в виде червонного туза, но на змее полагалось ещё и добавление: маленькие косячки по четырём углам, выкроенные из той же цветной бумаги.

Мы запускали змеев на улице, на ровном, не смятом ветре, потом переводили нитки к себе во дворы. Тут было спокойнее, на улице же без охраны родных опасно: любой злодей мог отнять змея. И очень просто: подойти, схватить, оборвать нитку и убежать. Пускающий змея беспомощен до предела. С ним разве только сравнится человек, несущий аквариум с водой и рыбками.

Переведя змеев во двор, мы распускали нитки до конца, и наши летуны, поднявшись над домами, над улицами, включались в общую стаю, парившую над городом.

Тут, в поднебесье, был«…цвет столицы, и знать, и моды образцы…» — тут были змеи всех размеров: от крошечных, величиной с ладонь, запускаемых на материнских катушечных нитках, до великанов с двумя наголовниками, с двумя трещотками, склеенных из целого листа цветной бумаги, который, как известно, взрослому человеку по пояс; змеи всех цветов: красные, синие, зелёные, жёлтые, белые, составленные из двух цветов, из трёх и — шахматами — из четырёх; змеи толстохвостые, тонкохвостые; змеи только что поднимающиеся, поднявшиеся и стоявшие в небе уже давно…

Выше всех, главенствуя над всеми, как орёл, парил над городом гигантский змей из синей «сахарной» бумаги[1], поднятый ещё вчера и простоявший всю ночь в небе. Это был знаменитый, известный в Т-е «солдатский» змей, запускаемый из казарм. Усевшись на разных концах забора, разделявшего наши дворы, — на разных, чтобы один змей не налез в воздухе на нитку другого, — мы с Костей, посматривая на своих летунов, пускались громко обсуждать все видимые змеи. В первую очередь, конечно, те, которые были выше.

— Этого, наверно, на пятнадцать копеек распустили! — говорил Костя, кивая на змея величиной с горошину и ставшего от высоты тёмным и даже кругловатым.

— На десять. Не больше, — отвечал я. — Ведь он с четверть листа.

• Предыдущая
• 4/23
• Следующая