Вчерашнее завтра: как «национальные истории» писались в СССР и как пишутся теперь - Бордюгов Геннадий Аркадьевич - Страница 19

«Московский центр и окраина как бы поменялись местами, — писала Т.С. Гузенкова. — Для национальных историков более важным становится вопрос о том, чем прославил Россию тот или иной народ, а не о том, чего он достиг в результате вхождения в ее состав»^{70}. Этот «страноцентричный» подход в историознании применялся с той целью, чтобы исследовать мировой исторический процесс не как совокупность фактов, событий и личностей, а чтобы оценить место своего государства в мировой истории, вклад своей культуры и науки в мировые культуру и науку, пробудить в создании граждан этнонациональную гордость. «Центризм» как историческая позиция не просто интуитивно избирался историками как идееобразующий метод исследований, но был в некоторых странах определен верховной властью.

Например, президент Казахстана Н.А. Назарбаев в своей статье «Хранить память, крепить согласие», посвященной провозглашению 1998 года «годом народного единства и национальной истории», обозначил центризм как историческую позицию. В этой статье было сформулировано отношение власти к истории как к инструменту, который призван хранить, прежде всего, единство народов, населяющих Казахстан: «В наступившем году мы приступаем к практической реализации стратегии развития страны до 2030 года. Ведь единство казахстанцев, основанное на бережном, я бы даже сказал трепетном отношении к своему историческому прошлому, может и должно стать мощной созидательной силой, надежным средством решения сложнейших социально-экономических задач»^{71}.

Этноцентричность начала реализовываться и на уровне школьного образования. В школах Украины основным принципом системы обучения объявлялась украиноведческая направленность. Последняя понималась как рассмотрение общественно-исторического процесса становления и бытия украинской нации, самобытности ее культуры и самосознания в контексте развития мировой науки и культуры. Предложенный «нациецентричный» подход реализовывался через внедрение национально ориентированных курсов (украинская литература, история и география Украины, украинская художественная культура), а также благодаря воссозданию культуроведческих аспектов исторического развития украинской нации в общенаучных предметах (всемирная история, математика, естественные науки).

«Нациецентричные» истории, ввиду своего радикального отличия от прежней исторической науки, аргументировали новые тезисы с опорой на факты, которые раньше замалчивались, на конфликтные вопросы, прежде пресекавшиеся на корню. Обнародование новых сторон прошлого и опора на них разрушала многие идеи, которые являлись базовыми в Советском Союзе, прежде всего, идею дружбы народов. Критике подверглись советские историки, нарочито акцентировавшие внимание на тех исторических событиях, которые соответствовали идее дружбы народов, которые могли ее ярко проиллюстрировать.

В стремлении разрушить дружбу народов как миф историки обращались к наиболее острым вопросам межнациональных отношений, которые в «сплоченном» СССР находились под табу. К таковым в первую очередь относились конфликты между Арменией и Азербайджаном вокруг Нагорного Карабаха, споры между Таджикистаном и Узбекистаном по поводу Самарканда и Бухары^{72}.

В Белоруссии некоторые радикально настроенные историки вообще пришли к заключению, что «многие десятилетия под фальшивым флагом интернационализма проводилась русификация белорусского народа, его исторической памяти и национального сознания. Итогом этого стало широкое распространение среди молодежи национального нигилизма, отречения от родного языка, национальной культуры, истории, традиций»^{73}. О прикрываемой дружбой народов и интернационализмом русификации активно спорила украинская научная интеллигенция^{74}. О русификации в союзных республиках допускалось говорить еще до перестройки, но только в рамках дискредитации этой политики в царской России. После 1991 года термин «русификация» стал связываться с советской национальной, языковой и культурной политикой.

С середины 1990-х годов национальное историописание заметно радикализировалось. Особенно резко и эмоционально передавались темы сталинских репрессий и депортации народов. Переоценка фактов новой и новейшей истории быстро перенеслась на древнюю и средневековую историю. В ряде стран официально принимается новая периодизация истории. Показательна в этом отношении Литва, где стали следовать следующей хронологии:

1795–1915 — Литва в составе царской России, 1915–1918 — Литва в составе кайзеровской Германии,

1918–1940 — Первая Литовская республика, 1940–1941 — Первая советская оккупация, 1941–1944 — Литва в годы оккупации гитлеровской Германии,

1944–1990 — Вторая советская оккупация, 1990 — по настоящее время — Литовская республика^{75}.

Востребованными становились те события исторического прошлого, смысл которых отвечал конъюнктурной политике новой политической элиты. Наиболее заметной была тема вхождения-присоединения к Российской империи.

В независимой Грузии часть историков подвергла критике прежнюю трактовку присоединения территории к Российской империи. Принятый в советской историографии тезис о том, что присоединение к России спасло Грузию от неминуемого «поглощения» Османской империей и Севефидским Ираном, стал резко отрицаться^{76}. Одновременно для историков и массового исторического сознания время существования Демократической Республики Грузии в 1918–1921 годах — один из самых ярких эпизодов отечественной истории. Быстро преодолеваются штампы советской историографии, согласно которым события 1921 года являлись результатом «победоносного восстания грузинского пролетариата, свергнувшего власть приспешников буржуазии — грузинских меньшевиков». Для подавляющего большинства исследователей 25 февраля 1921 года — установление советской власти — определяется как «аннексия Грузии», «скрытая аннексия Грузии», «вооруженная интервенция Советской России», «оккупация Грузии», «экспорт политической системы»^{77}.

Проблема интерпретации проблемы присоединении Казахстана к России остро обсуждалась в среде казахстанских историков. В центре внимания оказались национально-освободительная борьба казахского народа 30–40-х годов XIX века, восстание 1916 года, деятельность отдельных ярких представителей национальной интеллигенции в начале XX века, деятельность партии «Алаш» и правительства. Если раньше процесс присоединения определялся как «добровольный», а деятельность хана Абулхаира, хан, главного инициатора присоединения родов младшего жуза, оценивалась как исключительно положительная, с употреблением эпитетов «мудрый», «дальновидный», «выдающийся», если сам акт принятия российского подданства подавался как чуть ли не единственная возможность сохранения национального единства, то теперь вся эта история описывалась иными понятиями — «поглощение», «насильственное присоединение» и даже «военный захват». Хан Абулхаир, хан предстал как «властолюбивая» и «противоречивая» личность, как «предатель» и «сепаратист».

Как пишет М.К. Сембинов, формирование «своей» истории было замешано на преодолении некоего «комплекса» кочевничества, осознании того, что в прошлом казахи были какими-то не такими, как все. Уникальность кочевничества в массовом сознании порой ассоциировалась с «варварством», «отсталостью». И во что бы то ни стало надо было доказать, что казахи не такие, что у них вполне респектабельное прошлое, насыщенное проявлениями массового гуманизма^{78}.