Спать и верить. Блокадный роман - Тургенев Андрей - Страница 25

требуется немедленно вернуть ее в распоряжение центральной ставки.

Киров закашлялся коньяком, внимая речам московского «специалиста», рука зашкрябала по столешнице в поисках пепельницы потяжелей, чтоб осадить зарвавшегося полководца: едва сдержался.

Киров понимал умом, что сил на новый прорыв в зиму-голод у измученного-покалеченного фронта нет. Блокада пришла надолго, словно гигантский каменный гость, колосс эдакий на чугунных ногах раскорячился над городом. Но сердце ленинградца отказывалось верить: надежда жива, фашист околеет в болотах, в кротовьих ледяных норах, красноармейцы отоспятся, отогреются и…

Комфронта в ответ щелкал Цифрами, душа-арифмометр, в карту тыкал, да еще спокойный такой всегда, без страстей, пьет мало, жрет мало, фотографию жены с дитями на столе держит, подтянутый, и, похоже, ведет за его спиной предательское толковище с Кремлем.

О Кремле и заговорил, не поперхнувшись, в ответ на категорический грозный отказ.

— Товарищ первый секретарь обкома и горкома партии! Предполагая отрицательный ответ, я приготовил аналитическое письмо…

Тут же его выставил из аккуратненькой папочки, и впрямь приготовил, ночь, поди, не спал.

— Аналитическое письмо, которое считаю необходимым довести до сведения верховного главнокомандования. Во избежание нарушения субординации прошу разрешения передать его в Москву через аппарат Смольного с вашими возможными комментариями. Товарищ первый секретарь, как военный человек и патриот я обязан…

Киров, не отвечая военному человеку, медленно порвал в клочья аналитическое письмо, кликанул порученца и дал указания не принимать к отправке по БОДО или спецсвязи никаких документов от т. командующего фронтом без его, Кирова, на это ответственной резолюции.

Вряд ли стоило идти лоб в лоб, но взбешенный хозяин города был рад уже тому, что не придушил пшеничноусого тут же, не отходя от кассы.

Или зря, может, не придушил? Тело бы нашли куда сплавить, а через денек недоумение в Москву: пропал ваш вояка, аки кур в темной комнате. На службе нету, на квартире нету, до фронту с водителем собирался выехать и сгинул. Не перебежал ли к гансам?

Вернуться в Смольный — и придушить?

Кряжистые белые буквы МАРАТ КИРОВ остановились в окне: на борту балтийского крейсера, пришвартованного на Неве у здания Эрмитажного театра.

Здание было укутано до последней щелочки, едва не рогожей, чтобы ни лучика не пробилось вовне, а пробиваться чему — было.

В вестибюле и в зале, как при царях, феерили хрустальные люстры, красный бархат сверкал, золото бликовало, под каждой статуей музы скромно привстало по человеку Рацкевича. Даже смешно: полуголая муза с мечтательно разинутой пастью, а рядом четкий перепортупеенный энкавэдэшник с каменным рылом.

Фуршетный стол, крахмалящийся белизной скатерти, остался нетронут, ибо Киров прибыл в последний момент и прошествовал в амфитеатр, не сковырнув даже символической стартовой рюмки, а без него приступать не могли. Пятнадцать-двадцать теней из высшего руководства города, коим было дозволено присутствовать на представлении, последовали за Маратом.

Киров, ни с кем не здороваясь, головой не дрогнув, привычно сел во втором ряду: в любимое, по легенде, кресло Екатерины Второй. Киров, чуждый символике, а уж тем более монархической, не знал об этом, когда-то впервые выбрав, позже сказали. Сначала лишь усмехнулся, а последнее время как-то и нравилось: недаром. Иосиф не почувствовал бы, куда надо сесть, деревня.

Аул.

Москва под него: большой голосистый аул.

Россия, конечно, должна управляться из Ленинграда.

Оркестрик, крохотный кордебалетик и партнер, чернявый-коренастый, на футболиста похожий — все лица новые, прилетели с Ангелиной впервые, раньше Киров их не видал. Все розоватые, сытые, все старались. Имели поручение да искреннее желание угодить осажденным ленинградцам.

Только вот Ангелина имела вид болезненный, танцевала как-то вяло, без огонька, казалась растренированной, потолстевшей: это было вовсе не так, имея в виду хотя бы и недавний триумф в Лондоне, но вот так уж казалось сегодня Марату Кирову.

Совсем на днях ревновавший, а некогда вообще просыпавшийся с бессмысленной, но жаркой мыслью «развестись и жениться» — он в один раз увидел теперь, что, в сущности, женщина-то она некрасивая, нос помидором, глаза сидят близенько, и возраст не беличий, и стан, несмотря на всю звездность, не окончательно лебединый, и нету во взгляде блеска, вот что, а есть усталая покорность судьбе. И эти все рассуждения были не слишком справедливы, однако Киров вдруг уверился, что ему враз открылась истинная картина.

Он прервал представление на половине. Никогда так не делал, но опостылело страшно, захотелось выпить, захотелось хоть здесь напомнить, самому прежде всего себе, кто тут главный. Остановил.

Букет, выданный порученцем при входе в гримерку, Ангелине не протянул, бросил на оттоманку.

Она уже переоделась в длинный с шарами на поясе и на кистях халат, в котором всегда встречала Кирова после балета. Белый как новый. Скорее у нее было несколько таких халатов. На полу валялись грязные пуанты.

Ангелина вывесила искусственную улыбку, притерлась предательской кошкой. Киров отстранил, всмотрелся. Глупая потасканная танцулька.

Сбивчиво прокурлыкала что-то, начав за оставшееся неясным здравие, но концовку скомкала, слишком неуклюже сообщив, что «наверное» прилетела в последний раз.

— Лаврентий? — глухо спросил Киров.

Ангелина потупилась, не сказала, ответ был ясен.

Прислал, значит, напоследок разок попользоваться — от барских щедрот. Кто кому наглядно хозяин.

Придушить ее вместо полководишки? Как-то оперетточно выйдет. Сказки Пушкина. Сковырнуть ей ряху наперекосяк, чтобы уж если гастроли — так в цирке уродов? Самолет сбить на взлете? Тоже мелочно.

И бесило то Кирова, что не мелочность-оперетточность мешала поломать с хрустом московскую шейку, а что — на рожон. Прямой вызов. Опасно. Убьют. В лучшем случае.

Балерина трепетала под халатом, ждала. Боялась.

Балерин пугать — такая ему теперь цена.

Киров огляделся, чего бы разбить в гримерной. Статую безрукую?

Не глядя на Ангелину, Киров вышел вон и даже дверью не хлопнул.

…………………………………..

…………………………………..

…………………………………..

Крупы осталось на десять дней, Варенька померяла, ну еще есть немного совсем уж неприкосновенных, наираспоследних запасов. А так — через десять дней и до конца месяца только на хлебе да на том, что удастся на рынке сменять. Если не будет дополнительных выдач. Правда, опять не отоварены талоны на мясо, надо поискать-побегать. Вчера, говорят, в магазине «шесть-семь» за углом давали холодец, Варенька проворонила. Патрикеевна взяла, но сразу на что-то сменяла: говорит, подозрительный холодец.

Ну ничего, если что достать на рынке плюс мясные плюс вдруг допвыдачи, до новых карточек дотянуть можно. А там глядишь и прибавка.

Писала Арьке ответ: пишешь и будто бы с ним как с живым разговариваешь, будто эти слова он сразу твои получает в сердце. Пишешь «целую» — и ровно что целуешь!

И задание в райкоме дали ответственное, важное. Обходить квартиры, проверять, как там и что. Одинокие люди, бывает, заболеют. И некому ни врача вызвать, ни карточки отоварить. Уже зафиксированы случаи голодной смерти.

Дистрофики появились в значении как болезнь по медицине. Варенька вчера, когда ходила в соответствии с постановлением сдавать лыжи для армейских нужд, столкнулась с одним нос к носу. Страшный. Пришел на пункт сдачи лыж, требовал еды. Не в себе мужчина. Кожа на череп так натянута, что лопнет скоро, и кажется, что череп через кожу просвечивает, но почему-то не белый, как у скелета, а черный. Нос заострился. Варя потом на себе в зеркале проверила: батюшки, тоже ведь стала темнее еще, и нос заостряется вроде. Этот, в пункте лыж, вцепился в отчаянии себе в волосы, а когда руки отнял, с ними огромный клок волос, видно даже, каких грязных, жуть.