Полустанок - Граубин Георгий Рудольфович - Страница 28

• Предыдущая
• 28/36
• Следующая

А когда мы собрались уходить, вдруг хлопнул себя по бедру и глаза его загорелись надеждой:

— Валенки вам, случаем, не сдавали?

— Сдавали, пар двадцать, наверное, принесли.

— Истоптанные там есть? Ну, которые починить надо?

— Есть, даже с дырками есть несколько пар.

Вот и прекрасно!— обрадовался Надин отец.— Несите их сюда, ведь я же сапожничаю. Этой кошмой так подошью, что век износу не будет!

К Савеличу мы пошли втроем: я, Генка и настырный Захлебыш.

— Вот у него-то мы наберем вещей, говорят, у него от них сундуки ломятся,— сверкая глазами, тараторил Захлебыш. — Больше всех от него принесем!

Около мазанки Феклы Михайловны вовсю шло строительство. Несколько угрюмых мужиков ошкуривали бревна и вырубали в них пазы. Четыре венца уже лежали на фундаменте, вокруг валялись щепки и мох. Будущий дом был в несколько раз больше мазанки Феклы Михайловны. В сторонке из сучковатого вершинника вырастал небольшой сруб — будущая пристройка для магазина.

— Проходите, проходите, чего глаза пялите, — недружелюбно покосился черный, словно закопченный, плотник. — Хозяин подаст.

В избушке Феклы Михайловны было жарко натоплено. Хозяйка хлопотала около большого чугуна, из которого вкусно пахло картошкой и мясом. Савелич в одной нижней рубашке сидел на табуретке и точил пилу.

Мы сглотнули слюну и сказали, что нам нужны теплые вещи.

— Эк загнули!— откладывая пилу, буркнул в усы Савелич.— Да я сам в одном исподнем хожу. Фекла, есть у нас что из теплого али нет?

Фекла Михайловна потупилась и певуче сказала:

— Так тебе же известны наши достатки. Бьемся, бьемся, строючись заново, не доедаем, не допиваем работников кормючи. Может, старую шубейку им дать, нехай ею облапотятся?

— Нам ничего не надо, это для фронта надо,— едва сдержал себя Генка.— Если жалеете, так и скажите. А милостыни нам не надо.

— Ишь, как они, шаромыги, заговорили! — картинно повернулся Савелич. — Мне для фронта, может, выходного костюма не жалко, да ходоки-то вы не очень законные. Кто осенью под меня мину подкладывал, а? А теперь ко мне же за вещами идете? Исключительно некрасиво! — Мы повернулись, но Савелич вдруг подобрел:

— Ну-ну, уж и обиделись сразу. Исключительно нервными стали. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Раз все вам давали, и я дам. — Он вынес из комнаты видавшую виды шубейку и решительно сунул Захлебышу.

— Нет, обносков мы не берем! — густо вспыхнув, злобно затараторил Захлебыш.— Греетесь тут у печи, а там в окопах красноармейцы мерзнут. — И, опрометью выскочил во двор.

Мы выбежали следом, проскочили мимо поджавшего хвост Гитлера и с треском захлопнули за со бой калитку.

— Вот куркуль проклятый! Кулак!— затрясся от злости Генка. — Правильно мы сделали, что не взяли эту хламиду.

Настроение у нас было подавленное.

В школе мы нос к носу столкнулись с Кунюшей, и Генка в сердцах цыкнул:

— Ты-то тут чего шаришься, тебя в сборщики не назначали!

— Я теплые вещи сдавал,— обиженно отвесил губу Кунюша.— Такую шапку принес — закачаешься.

— Интересно, где ты ее взял, — заерепенился и Захлебыш.— Стырил, стибрил, сбондил, слимонил?

— Где, где — достал! — затравленно огрызнулся Кунюша. — Тебя не спросил — где!

— Так бы и сказал, что спер для общего дела, — встрял в разговор вывалившийся из каморки Костыль.— Знаем, как ты все достаешь.

На шум вышла веселая Печальная Лиза.

— В чем дело, мальчики, перессорились, что ли?— она остановилась и недоуменно перевела взгляд с Рогузина на Кунюшу.

— Нет, — возразил Генка, — ничего мы не ссорились. Вот Голощапов говорит, что теплую шапку принес. Правда это?

— Правда, мальчики, хорошая шапка.

— Елизавета Петровна, — заволновался Генка, — эту шапку надо вернуть. И вообще никаких вещей от него принимать нельзя, потому что они чужие. Разве приятно фронтовику носить на голове чужую шапку?

— Постойте, постойте, мальчики, что-то я вас не пойму. Все вещи, которые вы сегодня принесли,— чужие. Но они в то же время и наши, коллективные. А теперь этот коллективный подарок мы отправим на фронт. При чем же здесь чужое и наше?

— Это не общее, — замялся Генка, с трудом подыскивая нужную фразу. — Как бы это... Вы Голощапова плохо знаете. Он все... Ну, как бы это сказать... присваивает. И брать от него ничего нельзя. Даже на оборону.

— Да я... я... — несвязно залепетал Кунюша, еще больше выпячивая губу. По его лицу расплылись красные пятна, правая бровь подергивалась.— Я — честное слово, гад буду...

— Какое у тебя честное слово,— затараторил Захлебыш. — Пшеницу таскал, деньги за решение задачки собирал, все у ребят из-под рук тащишь. Не стыдно?

Лицо у Кунюши стало совсем пунцовым. Он что-то хотел сказать, но безнадежно махнул рукой и опрометью выскочил за дверь.

Елизавета Петровна растерянно развела руками.

— Ничего не понимаю в вашем конфликте. Может быть, вы правы, а может быть, Голощапов на самом деле сделал подарок от чистого сердца. Никто не знает, какие чувства обнажила у людей эта война. Хороший человек вдруг оказывается подлецом, а у того, кто считался плохим, неожиданно выступают прекрасные качества. Догоните Голощапова и поговорите с ним по-хорошему. Может, его и вправду надо воспитывать, но не таким вот методом.

Надя резко тряхнула косичкой и решительно заявила:

— Я тоже с ними пойду, а то они вечно дров наломают. Сами гуси хорошие, а других готовы заклевать до смерти. Эгоисты какие-то, а не ребята.

Кунюши нигде не было видно, мы удрученно поплелись к нему домой.

— Вот еще не было печали, так черти накачали,— чертыхался Генка.— И надо было Кунюше подвернуться под горячую руку.

Надя насупленно молчала.

Дома у Голощаповых нас встретила Кунюшина мать — низенькая, уставшая женщина, с синими разводами под глазами. Кунюша набычась сидел около зыбки и качал сестренку.

Ни слова не говоря, Кунюшина мать открыла сундук и стала выкидывать на пол всякое барахло: плоскогубцы, компас, пенал, самодельную кобуру.

— Выбирайте, что здесь ваше, каждый день ко мне с этим приходят. У всех дети как дети, да и у нас их кроме него семеро, ни об одном худого слова не скажут. А этот... У, ирод,— замахнулась она на Кунюшу полотенцем, — глаза бы мои на тебя не смотрели!

Кунюша еще ниже опустил голову и просительно протянул:

— Ну не надо, мам, перестань.

— Не надо, не надо,— еще пуще завелась мать, — и в кого ты только такой выродился! Вы думаете, он только у людей тащит? Из дому все волокет, никакие замки не спасают. Ложки прятать стала, так его разве это удержит. Варишь суп, а он голой рукой в кипяток шасть, картофину норовит вытащить. Ну, чего глаза лупишь, иди принеси дров!

Кунюша, не поднимая головы, вышел. Генка смущенно кашлянул, Надя поправила на голове платок.

— Нет, он у нас теперь ничего не тащит,— деревянным голосом соврал я, хотя узнал свои плоскогубцы и кобуру Вовки Рогузина. — Мы к вам насчет меховой шапки.

— Так ее уже нет, ее Колька должен был в школу унести. Неужели на что променял ирод?

— Что вы, — пояснил Генка,— мы только хотели узнать, где он ее достал. А так шапка очень даже хорошая, новая.

— Из сундука я ее достала, откуда ж еще, — с достоинством сказала женщина. — Вот из этого, большого. Перед войной самому купила, думала, хоть одну хорошую вещь сносит. Так Колька пристал: отдай да отдай, надо ее в фонд обороны сдать...

— Да уж не подумали ли вы, что и шапка краденая? — накинулась она вдруг на нас. — Неужели бы мы стали дарить чужое бойцам Красной Армии! Как у вас только язык поворачивается! Вот и про Николая говорите «вор, вор», а я уже с осени на него жалоб не слышу, это добро с лета валяется. Говори человеку без конца, что он свинья, и он хрюкать начнет. Тоже мне, товарищи распрекрасные: нет, чтобы его в хорошую компанию взять, так вы только и знаете, шпынять его. Такого работящего, как Николай, еще поискать надо: он и за дровами, он и за водой, а вы «вор, вор»!

• Предыдущая
• 28/36
• Следующая