Евгения Гранде - де Бальзак Оноре - Страница 40
- Предыдущая
- 40/42
- Следующая
— Тан-та-та. Тан-та-та… Тинн-та-та-тун! Тун-та-ти… Тин-та-та… — напевал Шарль Гранде арию «Non piu andrai», подписываясь:
«Ваш преданный кузен Шарль».
— Гром и молния! Это называется соблюсти все приличия, — сказал он себе.
Затем он отыскал чек и прибавил следующее:
«Прилагаю к своему письму чек на банкирскую контору де Грассен в восемь тысяч франков на ваше имя, подлежащий оплате золотом, — проценты и сумму, которую вы соблаговолили мне одолжить. — Я ожидаю доставки из Бордо сундука, где находится несколько предметов, которые, надеюсь, вы мне позволите поднести вам в знак моей вечной признательности. Благоволите прислать дилижансом мой несессер в особняк д'Обрионов, улица Иллерен-Бертен».
— Дилижансом! — сказала Евгения. — Вещь, за которую я тысячу раз отдала бы жизнь!
Страшное и полное крушение! Корабль тонул, не оставляя ни каната, ни доски на необозримом океане надежд. Видя себя покинутыми, иные женщины стараются вырвать своего возлюбленного из рук соперницы, убивают ее и бегут на край света, на эшафот или в могилу. Это, без сомнения, прекрасно; побудитель такого преступления — возвышенная страсть, внушающая уважение человеческому правосудию. Другие женщины поникают головою и страдают безмолвно; они проходят, умирающие и отрекшиеся от себя, плача и прощая, молясь и вспоминая до последнего вздоха. Эта любовь — любовь истинная, любовь ангельская, любовь гордая, живущая своим страданием и от него умирающая. Таково было чувство Евгении, после того как она прочла это ужасное письмо. Она подняла глаза к небу, думая о последних словах матери, которая, как бывает иногда с умирающими, устремила на будущее прозорливый, просветленный взгляд. Затем Евгения, вспоминая эту пророческую смерть и жизнь, измерила одним взглядом всю свою судьбу. Ей оставалось только развернуть крылья, устремиться к небу и жить в молитве до дня своего освобождения.
— Моя мать была права, — сказала она плача. — Страдать и умереть…
Медленными шагами перешла она из сада в зал. Против своего обыкновения она не прошла коридором. Но ей снова напомнил кузена этот старый серый зал, где на камине всегда стояло известное блюдце, служившее каждое утро ей для завтрака, как и старинная севрская сахарница.
Этому утру было суждено стать для нее торжественным и полным событий. Нанета доложила ей, что пожаловал приходский священник. Этот кюре, родственник семьи Крюшо, был сторонником председателя де Бонфона. Несколько дней как старый аббат уговорил его побеседовать с барышней Гранде, в духе чисто религиозном, о том, что она обязана вступить в брак. Увидя своего духовника, Евгения подумала, что он пришел за тысячью франков, которые она ежемесячно выдавала ему на бедных; она послала Нанету за деньгами, но священник, улыбаясь, сказал:
— Сегодня, сударыня, я пришел говорить с вами об одной бедной девушке, которой интересуется весь Сомюр и которая, по недостатку милосердия к себе самой, живет не по-христиански.
— Боже мой! Вы застали меня, господин кюре, в такую минуту, когда я не в силах думать о своих ближних, я всецело занята собой. Я очень несчастна, у меня нет другого прибежища, кроме церкви; лоно ее достаточно обширно, чтобы вместить все наши скорби, и добрые чувства достаточно изобильны, чтобы мы могли черпать их, не боясь, что они истощатся.
— Так вот, сударыня, уделяя внимание этой девушке, мы и займемся вами. Послушайте! Если вы хотите своего спасения, перед вами только два пути: или покинуть мир, или подчиняться его законам; следовать или вашему предназначению земному, или вашему предназначению небесному.
— Ах, голос ваш обращается ко мне в ту минуту, когда я жаждала услышать голос свыше. Да, бог направил вас сюда, сударь. Я прощусь с миром и буду жить только для бога, в безмолвии и уединении.
— Необходимо, дочь моя, поразмыслить над этим суровым решением. Замужество — жизнь, а покрывало монахини — смерть.
— Ну, хорошо, смерть, поскорее смерть, господин кюре! — сказала она с ужасающей живостью.
— Смерть? Но на вас лежат великие обязанности перед обществом, сударыня. Разве не мать вы для бедных? Вы даете им одежду, дрова зимой и работу летом. Ваше большое богатство — ссуда, которую надо вернуть, вы так благочестиво и приняли его. Похоронить себя в монастыре было бы эгоизмом, оставаться старой девой вы не должны. Прежде всего, сможете ли вы управлять одна вашим огромным состоянием? Вы, может быть, его потеряете. У вас сейчас же будет бесконечное множество судебных дел, и вы запутаетесь в безвыходных затруднениях. Поверьте вашему пастырю: супруг будет вам на пользу, вы обязаны сохранить то, что вам даровано богом. Я говорю с вами, как с многолюбимой агницей стада своего. Любовь ваша к богу искренна, вам можно спастись и живя в миру, вы одно из прекраснейших его украшений и подаете ему пример святой жизни.
В эту минуту доложили о г-же де Грассен. Она явилась, руководимая местью и великим отчаянием.
— Мадемуазель… — сказала она. — Ах, тут господин кюре… Умолкаю. Я пришла поговорить с вами по делу, но вижу, что вы заняты важным разговором.
— Сударыня, — молвил кюре, — освобождаю вам поле действий.
— О господин кюре, — сказала Евгения, — возвращайтесь же через несколько минут, ваша поддержка мне сейчас крайне необходима.
— Да, бедное дитя мое, — сказала г-жа де Грассен.
— Что вы хотите сказать? — спросили мадемуазель Гранде и кюре.
— Разве я не знаю, что возвратился ваш кузен и что он женится на мадемуазель д'Обрион?.. От женского глаза ничто не скроется.
Евгения покраснела и смолчала, но решила на будущее время усвоить бесстрастную манеру держаться, какую умел напускать на себя ее отец.
— Ну что ж, сударыня, — отвечала она с иронией, — у меня, должно быть, плохой женский глаз, я вас не понимаю. Говорите, говорите в присутствии господина кюре, — вы знаете, он мой руководитель.
— Хорошо, мадемуазель. Вот что пишет мне де Грассен. Прочтите.
— Евгения прочла следующее письмо:
«Дорогая жена, Шарль Гранде прибыл из Ост-Индии; он уже месяц как живет в Париже…»
«Месяц!» — повторила про себя Евгения, опуская руку.
После остановки она снова принялась за письмо.
«Мне пришлось два раза ждать в передней, прежде чем я добился разговора с этим будущим графом д'Обрион. Хотя весь Париж говорит об его свадьбе и уже сделано церковное оглашение…»
«Значит, он писал мне в ту самую минуту, когда…» — подумала Евгения.
Она не кончила, не воскликнула, как парижанка: «Негодяй!» Но презрение, хоть и не выраженное, было оттого не менее полным.
«…до свадьбы еще далеко: маркиз д'Обрион не отдаст дочери за сына несостоятельного должника. Я пришел сообщить Шарлю, как мы, его дядя и я, заботились о делах его отца и какими ловкими ходами нам удавалось до сих пор успокаивать кредиторов. У этого наглого мальчишки хватило совести ответить мне — целых пять лет денно и нощно отстаивавшему его интересы и его честь, — что отцовские дела его не касаются! Поверенный имел бы право потребовать с него тридцать — сорок тысяч франков гонорара — один процент с суммы долга. Но посмотрим! Он должен самым законным образом миллион двести тысяч франков кредиторам, и я сделаю так, что его отца объявят несостоятельным. Я ввязался в дело, доверясь на слово старому крокодилу Гранде, и надавал обещаний от имени этой семьи. Если граф д'Обрион мало заботится о своей чести, то моя честь для меня весьма не безразлична. Поэтому я объясню кредиторам, в какое попал положение. Однако я слишком уважаю мадемуазель Евгению, с которой в лучшие времена мы думали породниться, и не хочу действовать раньше, чем ты поговоришь с нею об этом деле…»
- Предыдущая
- 40/42
- Следующая
