Голливудская трилогия в одном томе - Брэдбери Рэй Дуглас - Страница 44

• Предыдущая
• 44/165
• Следующая

Энни Оукли – хозяйка тира.

А. Л. Чужак – психиатр-мошенник.

Джон Уилкс Хопвуд.

Констанция Раттиган.

Мистер Формтень.

Приписка: нет, его надо вычеркнуть.

Я сам.

Крамли повертел список в руках, всмотрелся в него еще раз, перечитал фамилии.

– Да, друг! Настоящий зверинец. А я-то почему сюда не попал?

– Потому что все перечисленные здесь чем-то пришиблены. А вы? Вас не пришибешь. У вас собственный стартер.

– Это только с тех пор, как мы встретились, малыш. – Крамли осекся и покраснел. – А себя-то вы почему сюда вписали?

– Потому что я до смерти напуган.

– Понятно, но у вас тоже есть собственный стартер, и работает он безотказно. Так что, следуя вашей логике, вам бояться нечего. А вот что делать с остальными? Они так торопятся убежать от всего, что, того и гляди, сорвутся с утеса.

Крамли снова повертел список, не глядя на меня, и начал читать фамилии вслух.

Я остановил его:

– Ну так как?

– Что «ну так как»?

– Больше ждать нельзя, – сказал я. – Приступайте к гипнозу, Крамли. Ради всего святого, верните меня в тот вечер.

– Господи помилуй! – проговорил Крамли.

– Вы должны проделать это не откладывая. Сегодня же. Обязаны.

– Господи! Ну хорошо, хорошо! Садитесь. Даже лучше – ложитесь. Выключить свет? Боже, дайте я выпью чего-нибудь покрепче.

Я сбегал за стульями и поставил их в ряд друг за другом.

– Вот это вагон в том ночном трамвае, – пояснил я. – Я сидел здесь. Сядьте позади меня.

Я сбегал на кухню и принес Крамли виски.

– Надо, чтобы от вас пахло так же, как от него.

– Вот за этот штрих огромное спасибо. – Крамли опрокинул виски в рот и закрыл глаза. – Ничем глупее в жизни не занимался.

– Замолчите и пейте.

Он опрокинул вторую порцию. Я сел. Потом, подумав, вскочил и поставил пластинку с записью африканской бури. На дом сразу обрушился ливень, он бушевал и за стенками большого красного трамвая. Я притушил свет.

– Ну вот, отлично.

– Заткнитесь и закройте ваши гляделки, – сказал Крамли. – Боже! Не представляю, с чего начинать?

– Ш-ш. Как можно мягче.

– Ш-ш, тихо. Все хорошо, малыш. Засыпайте.

Я внимательно слушал.

– Едем тихо, – гудел Крамли, сидя за моей спиной в вагоне трамвая, едущего ночью под дождем. – Спокойствие. Тишина. Расслабьтесь. Легче. Поворачиваем мягко. Дождь стучит тихо.

Он начинал входить в ритм, и, судя по голосу, ему это нравилось.

– Тихо. Мягко. Спокойно. Поздно. Далеко за полночь. Дождь каплет, тихий дождь, – шептал Крамли. – Где вы сейчас, малыш?

– Сплю, – сонно пробормотал я.

– Спите и едете. Едете и спите, – гудел он. – Вы в трамвае?

– В трамвае, – пробормотал я. – А дождь поливает. Ночь.

– Так, так. Сидите в вагоне. Едем дальше. Прямо через Калвер-Сити, мимо студии. Поздно, уже поздно, в трамвае никого, только вы и кто-то еще.

– Кто-то, – прошептал я.

– Кто-то пьяный.

– Пьяный, – повторил я.

– Шатается, шатается, болтает-болтает. Бормоток, шепоток, слышите его, сынок?

– Слышу шепот, бормотание, болтовню, – проговорил я.

И трамвай поехал дальше, сквозь ночь, сквозь мрак и непогоду, а я сидел в нем послушный, основательно усыпленный, но весь – слух, весь – ожидание, покачивался из стороны в сторону, голова опущена, руки, как неживые, на коленях.

– Слышите его голос, сынок?

– Слышу.

– Чувствуете, как от него пахнет?

– Чувствую.

– Дождь усилился?

– Усилился.

– Темно?

– Темно.

– Вы в трамвае все равно как под водой, такой сильный дождь, а сзади вас кто-то раскачивается, стонет, шепчет, бормочет…

– Д-д-д… а-а-а…

– Слышно вам, что он говорит?

– Почти.

– Глубже, тише, легче, несемся, трясемся, катимся. Слышите его голос?

– Да.

– Что он говорит?

– Он…

– Спим, спим, крепко, глубоко. Слушайте.

Он обдавал мой затылок дыханием, теплым от виски.

– Ну что? Что?

– Он говорит…

В голове у меня раздался скрежет, трамвай сделал поворот. Из проводов полетели искры. Ударил гром.

– Ха! – заорал я. – Ха! – И еще раз: – Ха!

Я завертелся на стуле в паническом ужасе – как бы увернуться от дыхания этого маньяка, этого проспиртованного чудовища. И вспомнил еще что-то: запах! Он вернулся ко мне вдруг и теперь обдавал мне лицо, лоб, нос.

Это был запах разверстых могил, запах сырого мяса, гниющего на солнце. Запах скотобойни.

Я крепко зажмурился, и меня начало рвать.

– Малыш! Проснитесь! Господи помилуй! Очнитесь, малыш! – кричал Крамли, он тряс меня, шлепал по щекам, массировал шею. Он опустился на колени, пытаясь подпереть мне голову, поддержать руки, не зная, как лучше меня ухватить. – Ну все, малыш, все! Ради бога, успокойтесь!

– Ха! – выкрикнул я, в последний раз содрогнулся, дико озираясь, выпрямился и вместе с этим гниющим мясом свалился в могилу, а трамвай пронесся надо мной, и могилу залило дождем, а Крамли продолжал бить меня по щекам, пока у меня изо рта не вылетел большой сгусток залежавшейся пищи.

Крамли вывел меня в сад, добился, чтобы я стал ровнее дышать, вытер мне лицо, ушел в дом подтереть пол и вернулся.

– Господи! – воскликнул он. – Ведь получилось! Мы достигли даже большего, чем хотели! Правда?

– Да, – устало согласился я. – Я услышал его голос. И говорил он именно то, что я ждал. То, что предложил вам как название вашей книги. Но голос его я хорошо слышал, он мне запомнился. Когда я теперь его увижу, где бы это ни оказалось, я его узнаю. Мы идем по следу, Крамли! Мы уже близко. На этот раз он не уйдет. Теперь у меня есть примета еще получше, чтобы его узнать.

– Какая?

– Он пахнет трупом. В тот раз я не заметил, а если и заметил, то так нервничал, что забыл. Но сейчас вспомнил. Он мертвый, наполовину мертвый. Так пахнет пес, раздавленный на улице. У него рубашка, и брюки, и пиджак – все застарело-заплесневевшее. А сам он еще того хуже. Так что…

Я побрел в дом и очутился за письменным столом.

– Ну теперь-то я и своей книге могу дать новое название, – сказал я и стал печатать.

Крамли следил за моей рукой. На бумаге появились слова, и мы оба прочли:

«От смерти на всех парусах».

– Хлесткое название, – сказал Крамли.

И пошел выключить звук, убрать шум темного дождя.

Панихиду по Фанни Флорианне служили на следующий день. Крамли отпросился на час и подвез меня к благостному старомодному кладбищу на холме, с которого открывался вид на горы Санта-Моники. Я удивился, обнаружив вереницу машин у ограды, и еще больше удивился, увидев, что к открытой могиле движется длинная процессия желающих возложить цветы. Людей было не меньше двух сотен, а цветов, наверно, тысячи.

– Обалдеть! – пробормотал Крамли. – Только посмотрите, какое сборище! Кого тут только нет! Вон тот сзади – это же Кинг Видор[136]!

– Точно, Видор. А вон Салка Фиртель. Когда-то она писала сценарии для Греты Гарбо[137]. А вон тот типчик – мистер Фоке, адвокат Луиса Б. Майера[138]. А этот подальше – Бен Гётц, он возглавлял филиал МГМ в Лондоне. А тот…

– Как же вы никогда не говорили, что ваша подружка Фанни водится с такими шишками?

– А думаете, мне она говорила?

«Фанни, милая моя Фанни, – подумал я, – как это на тебя похоже, ведь словечком не обмолвилась, не похвасталась ни разу, что столько знаменитостей карабкалось все эти годы по лестницам твоего чудовищного дома, чтобы посидеть с тобой, поболтать, повспоминать, послушать твое пение. Почему, Фанни, ты ни разу об этом не заикнулась? Как жаль, что я этого не знал, я никому не проболтался бы».

Я вглядывался в лица среди цветов. Крамли тоже.

– Думаете, он тут? – тихонько спросил он.

• Предыдущая
• 44/165
• Следующая