Путь Бро - Сорокин Владимир Георгиевич - Страница 42

• Предыдущая
• 42/53
• Следующая

До Лубянки можно было доехать на трамвае, но я пошел пешком. Прохожие проплывали мимо меня. И о каждом из них я мог узнать все. Сердце мое видело их. Лица прохожих сливались в одну единообразную морду. Морду мясной машины. На углу Тверской и Моховой меня кто-то схватил за рукав. Я остановился.

– Слышь, комсомолец, где тут Главпромсбыт?

Передо мной стояла полноватая, тепло одетая мясная машина, приехавшая в Москву из Подольска. Он родился в поезде, рос в мещанской семье с пьющим отцом и работящей матерью, работал перевозчиком на реке, потом грузчиком в городе, служил в кавалерии, попал на войну, зарубил шашкой троих, застрелил в бою одного, расстрелял шестнадцать пленных, служил в ЧК, был уволен за изнасилование, женился, работал на заводе, в порту, на железной дороге, спекулировал, подделывал документы, ушел в торговлю, стал снабженцем, приторговывал сахаром, гречневой крупой и морфием. Он любил: мясные тефтели в томатном соусе, самолеты, начальство, револьвер под подушкой, заставлять жену сопротивляться перед половым актом, запах аптеки, обманывать на деньги, думать, засыпая, о хорошем будущем, велюр и каракульчу, дамские перчатки, конные парады. Он боялся: начальства, змей, смерти во сне, мыслей о бесконечности вселенной, внезапного артобстрела, сифилиса и ареста.

– Не прячьте морфий. Прячьте лучше сахар, – сказал я и, оставив его стоять в недоумении, пошел дальше.

Мимо меня все шли и шли мясные машины. Каждая несла рой своей личной истории. Он гудел и клубился. Я двигался между этих клубящихся зон. Они были энергетическими дырами. Их энергетика была враждебна энергии Света в моем сердце. Я почувствовал, что каждое проникновение в чужую жизнь забирает энергию сердца. И я быстро устаю. Я шел, стараясь слегка касаться сердцем мясных машин.

Совсем неподалеку от здания ОГПУ по тротуару ползла нищая. Я поравнялся с ней. И не смог удержаться – вошел в ее рой: благополучные роды в бело-голубой спальне, отец, осыпающий мать и новорожденную дочь лепестками роз с золотого блюда, богатая семья, счастливое детство, пение под рояль, прятки, лошади, варенье, крокет, пудель Арто, любовь к сильным рукам отца, кукла Брунгильда, страх перед строгой матерью, смерть брата, подушка с «секретом», гербарий, попугай, говорящий слово «паровоз», бал, мальчик, целующий в щеку, любовь к этому мальчику, слезы, горячка, желание быть всегда с этим мальчиком, с мальчиком по имени Саша, с золотокудрым мальчиком с голубыми глазами, сон про мальчика, снимающего с нее маску бабы-яги. Которая никак, никак, никак не снимается. Маска бабы-яги. Бабы-яги с очень длинным носом.

Нищая перестала ползти.

И подняла свое лицо. Оно было смуглым от многолетней грязи. Вместо левого глаза зияла темная впадина. Бровь над ней рассекал глубокий шрам от сабельного удара: жара, пыль, бегство, долгая езда на телеге, солома, арбузы, бриллианты в левом сапожке, ночь, костер, люди, люди вышедшие из леса, убитая лошадь, смуглые люди, быстрые люди, вонючие люди, рвущие платье, быстрые люди, по очереди ложащиеся на нее и снова ложащиеся на нее и снова ложащиеся на нее, рассвет, удар саблей.

Я узнал Нику Рябову. И тоже остановился.

Она смотрела на меня мутным, слезящимся глазом. Губы ее разошлись, обнажив пожелтевшие зубы.

– Иммер миммер Жан Вальжан… – пробормотала она, выпустила газы, засмеялась и поползла дальше по тротуару.

Я смотрел ей вслед. Ника уползала. И вместе с ней от меня уползало все человеческое. И мне НЕ ХОТЕЛОСЬ ее останавливать.

Она ползла, как машина. Она и была мясной машиной. Одной из сотен миллионов.

Я повернулся. И пошел своим путем.

Я дошел до Лубянки. Миновал проходную. Поднялся на второй этаж. Отдал пакет начальнику. Он был недоволен задержкой. Его морда угрюмо пульсировала. Надо было что-то объяснить этой мясной машине. Я вспоминал слова мясных машин:

– Товарищ начальник, это произошло по вине библиотеки. Они обрабатывали свежие материалы.

– Ладно, Дерибас, иди обедать, – ответил он. – Двадцать минут. И за дело.

Начальник любил: быть начальником, жареных кур, точить рамки из дерева, охоту на уток, худых и истеричных женщин, запах бензина и военные парады.

Я пошел в столовую. Чтобы взять там пару яблок и съесть. Там пахло пищей для мясных машин. Большая столовая была полна мясных машин. Они энергично ели борщ, солонину с перловой кашей, пили чай с сахаром. Я смотрел на них. Морды их клубились. Они потели. Им было хорошо. Они напомнили мне цех на механическом заводе. Мясные машины сидели и поглощали пищу. Ложки стучали, зубы жевали. Это был цех по переработке пищи. Вдруг я заметил сестру Фер. Она вошла в столовую. И угрюмый мир мясных машин раздвинулся. Фер была ДРУГОЙ! Я подошел к ней. Мое сердце заговорило с ней. И я увидел ее всю. Всю ее жизнь. Фер поняла, что я вижу. Она взяла с подноса яблоко и вложила мне в руку. Пальцы наши сжали яблоко. Оно треснуло.

И мы вышли из столовой.

Братский Круг Света помог мне понять новое во мне. Ночью я держал ледяной молот в руках и прижимал его к груди. Сердце успокаивалось. Оно сживалось с новым даром Света. Теперь оно видело мир Земли.

В ближайший выходной мы с Фер, Рубу и Эп отправились на поиск. Наш магнит просвечивал московскую толпу. Подъехав на трамвае к «Националю», мы пошли вверх по Тверской. Сердца наши напряглись. Мы заходили в магазины, смотрели очереди, заглядывали в подъезды домов. Мясные машины двигались вокруг. Они были заняты своими делами. Морды их озадаченно клубились. Сердца качали кровь. Мышцы передвигали кости. И вокруг каждой мясной машины гудел рой ее жизни. Я проходил сквозь десятки этих роев, оберегая от них свое сердце. Оно искало. Фер была рядом. Она стонала от напряжения. Мы старались.

Пройдя Тверскую до Лесной, мы остановились. Сердцам сталоn тяжело. Они сильно бились, пульсировали Светом. Московская толпа была тяжелой. Густой гул висел в ней. Надо было раздвигать его. Мы вязли в этом гуле. Лица наши покрылись потом. Ноги подкашивались. Рубу и Эп взяли нас за спины. Прижались сзади. Мы откинули назад головы, облокотились на наших братьев. Мы смотрели в небо. И тяжело дышали. Мы вспоминали Лед. И ложились на него. И брали новую силу. И лежащая в Сибири глыба откликалась нам.

Отдохнув, мы перешли на противоположную сторону Тверской. И двинулись вниз. Гул мясных машин охватил нас. Мы просвечивали и раздвигали. Эп и Рубу поддерживали нас за спины. Помогали сердцем. Ноги наши передвигались тяжело.

Мы дошли до Страстного бульвара. Остановились. Отдохнули. Повернули. И сердца вспыхнули: наш! Высокий худощавый человек в дорогом пальто садился в автомобиль. С ним были двое. Пока он неторопливо усаживался на сиденье, я увидел его: иностранец, благополучная семья, старый отец, восемнадцать колонн университетского двора, рапира, два шрама, новый дом, война, шрапнель, семь осколков, маленькая грудь жены, кофе на чертеже, две дочери, боязнь заражения крови, боязнь булавок, боязнь заблудиться в лесу, подземные работы, бетон, вода и машины, молочный шоколад, бритье женского лобка, большие деньги, гайморит, лабиринт из подстриженного кустарника, порядок в письменном столе, любимая лошадь Нерайде, озеро в горах, аэроплан, цирк. Цирк. Цирк.

Машина громко заурчала и поехала.

– Стоять! – зарычала Фер, бросаясь за машиной. Ноги ее подкосились, она упала на руки Рубу.

Сердце ее изнемогало. Она хватала ртом воздух. Лицо ее побелело. Я опустился на колени. Зачерпнул мокрый снег с тротуара. Стал сосать его. Эп держал меня за плечи.

– Цирк, – произнес я. – Они идут в цирк.

Фер стало рвать. Потом она пришла в себя.

• Предыдущая
• 42/53
• Следующая