Путь Бро - Сорокин Владимир Георгиевич - Страница 36
- Предыдущая
- 36/53
- Следующая
– Вот, парни, как сибиряки врагов народа ищут. Без продыху. Учитесь!
Мы повалились на кровати. У меня в голове колыхалось людское море. И в нем не было ни одного родного лица! Мы обнялись и разрыдались.
Зато в маленьком и уютном Бердянске наш сердечный магнит нашел шестерых! И все они оказались сестрами! Это подействовало на нас с Фер как вспышка Света. Но физиологически совершенно раздавило: после поисков и арестов найденных мы упали на пыльную мостовую Бердянска и потеряли сознание. Очнулись уже на заднем сиденье машины: нас везли в Ялту. Я с трудом поднял голову, приподнялся на ослабевших руках. За окном мелькали пирамидальные тополя.
– Все найденные арестованы? – спросил я, с огромным трудом вспоминая слова.
– А то как же! – отозвался сидящий впереди чекист. – Будьте покойны.
Я облегченно откинул голову на кожаный подголовник. Голова кружилась. Фер спала.
– Я чего спросить хотел, – закурил чекист, – а чего это они все – бабы?
– Мужей мы уже арестовали, – пробормотал я.
– Понял, – чекист серьезно качнул смуглой головой, подумал и спросил:
– А много ыщо осталось?
– Много, – ответил я, гладя губы спящей Фер.
– Это точно! – бодро согласился чекист. – Вражин меньше не становится. Ну да – ничо. Вычистим наше поле от сорняков.
Вернувшись в санаторий, мы день пролежали, восстанавливая силы. Братья неотступно были с нами, помогая нашим телам и сердцам. Нас кормили с рук фруктами, как малых детей. Все наши были возбуждены: найденные девять сестер не давали им покоя. Братья просили историй, трогали наши руки, прикоснувшиеся к сестрам, стараясь почувствовать их. Но что могли рассказать губы? Разве способен был убогий язык людей передать восторг обретения? Мы говорили сердцем, держа братьев за руки. И они понимали нас.
Прошла неделя.
Кта и Оа прошли очищение плачем. Их содержали в больничном корпусе. Все братья, прибывшие с нами в санаторий, были под покровительством Дерибаса, а значит – ОГПУ.
– Им нужно нервишки подлечить, – говорил Иг главврачу санатория. – Работа у нас сам знаешь какая.
Главврач – ялтинский интеллигентный еврей, переживший ужасы Гражданской войны и чудом уцелевший во время красного террора, понимающе кивал.
Иг полностью оправился после плача и с новыми, учетверенными силами принялся за наше великое дело. Для людей он был все тот же Стальной Дерибас, жесткий и решительный, быстрый и беспощадный, энергичный и прямолинейный. Полустарик, тихо возлежащий в тот памятный солнечный день на диване с виноградной гроздью в руке, исчез навсегда. Голос Иг-Дерибаса звенел по коридорам санатория, сапоги его победоносно скрипели, глаза сверкали. Он источал невиданную энергию преодоления жизни, казавшуюся людям абсолютным проявлением жизнелюбия. Невысокий, быстрый и напористый, он стал «душой» санатория. Его обожали все: военные, с которыми он в столовой фанатично обсуждал «архиважную крутизну партийной линии по преодолению кулацкого саботажа хлебозаготовок», делился боевыми воспоминаниями и мечтал о мировой революции, директор, с которым яростно резался в бильярд и спорил о «местных перегибах в национальном вопросе», женский персонал, хохочущий от его фривольных и грубоватых шуток. Он спал не более трех часов в сутки, подолгу купался в осеннем море, шумно играл в городки, пел громче всех на вечерах боевой песни.
– Вот жизнелюб! – завистливо поправлял пенсне тщедушный главврач, глядя на хохочущего Дерибаса.
Но мы знали истинную природу этого «жизнелюбия». Брат Иг готовил себя для вечной борьбы во имя Света. И не щадил свою человеческую природу, натягивая ее, как лук. Чтобы выпустить разящую стрелу.
Из Хабаровска пришла телеграмма: Эп и Рубу найдены и арестованы. При задержании они застрелили двух чекистов, но сами не пострадали. Мы ликовали.
Отпуск Иг кончался. Пора было продолжать великое дело. За три дня до отъезда мы собрались на рассвете на обломках скал, неподалеку от санаторного пляжа. Солнце еще не встало, слабый прибой накатывал на серо-желтые камни, прохладный воздух бодрил. Иг, Фер, я, Кта, Кти и Оа взобрались на самую массивную скалу, входящую в море, как киль дредноута. Мы сели, образовав круг, и взялись за руки. Сердца наши заговорили. Они говорили о предстоящем. Солнечный луч сверкнул на морском горизонте, дотянулся до нас, осветил неподвижные лица с полуприкрытыми глазами. Но мы его не заметили. Солнце меркло рядом со Светом, сияющим в наших сердцах.
В начале ноября поезд Дерибаса отправился с севастопольского вокзала. Никого из братьев мы не оставили в Крыму, даже тех, которые еще не плакали сердцем. Нас провожало невзрачное местное начальство и загорелые пионеры. Секретарь обкома Вегер прислал три огромные корзины с фруктами, местное ОГПУ – громадную тыкву с надписью «Чекистам Красного Востока от чекистов Красного Юга». Дерибас, переодевшись в форму полпреда ОГПУ с тремя красными ромбами в петлицах и двумя орденами, стоял, как и положено, на вагонной площадке и махал рукой. Когда поезд тронулся, директор санатория двинулся за ним по перрону. Все так же прикладывая руки к пухлой груди, заговорил со своим грузинским акцентом:
– Таварищ Дэрибас, вы там на Дальнем Востоке пастарайтесь пабедить всех врагов зимой, чтоб они, клянус-честный-слов, летом нэ помешали вам к нам приехать!
Дерибас отдал честь, стер с лица улыбку и пошел в купе.
В Ростове-на-Дону мы забрали Лед. И наших девятерых сестер.
Когда солдаты с винтовками подвели их к поезду и скомандовали «Залезай!», женщины заплакали и заголосили: кто-то сказал, что их отправляют в Сибирь. Плача, они лезли в вагон. А у нас сердца горели от радости. Мы с Фер были готовы целовать ноги каждой из них. Светловолосые и голубоглазые, сестры сильно различались по возрасту: от четырнадцати до пятидесяти шести. Трое из них по земным понятиям были просто красавицы.
Сестер заперли в вагоне охраны.
Едва поезд тронулся, мы приступили. Охрана привела первую сестру – красивую полнотелую мелитопольскую еврейку-паспортистку с рыжеватой копной волос и огромными васильковыми глазами. Сильная и громогласная, она то рыдала, призывая маму по-украински, то бормотала на идише:
– Гутыню тойрер! О Гутыню тойрер!
Завязав ей рот, мы распяли ее на двери, Иг разорвал на ней платье, Фер и Оа отвели в стороны огромные белокожие груди со светло-розовыми сосками, я крепко обхватил толстые колени, а Иг, трясясь от сердечного восторга, со всего маха хрястнул ледяным молотом по ее нежной груди.
Ее звали Нир.
Следующей была полноватая, крепкотелая украинка. Торговка с севастопольского базара, с прямыми белесыми волосами и загорелым круглым лицом, она пыталась откупиться, предлагая «девять червонцив з подпола». Когда ее стали раздевать, она помогала нам, бормоча:
– Хлопци, робить шо хочете, тилькы не стреляйтэ…
Ее простукивал я. Понадобилось четыре удара, чтобы сердце назвало имя:
– Ат!
Она залила своей мочой нас – воющих от радости обретения.
Сестра Орти – бердянская комсомольская красавица – яростно отбивалась, грозя пожаловаться «самому Вегеру», племянник которого был ее женихом. Широкоплечий и сильный Оа, впервые взявший ледяной молот в руки, первым же сокрушительным, но не очень точным ударом сломал ей ключицу и выбил из сердца сокровенное имя:
– Орти!
Она потеряла сознание от боли и пробуждения.
С маленькой и хрупкой нищенкой-подростком, взятой на паперти севастопольской церкви, пришлось повозиться. Шесть ударов вынесла ее худая, грязная, усыпанная гнойными прыщами грудь, но сердце лишь вздрагивало и надолго замирало, пугая нас остановкой. Нетерпеливый Бидуго схватил бездыханную девочку, прижал к себе спиной, Иг ударил ее в седьмой раз так, что кусок отлетевшего Льда чуть не выбил глаз Кта. Кровь брызнула из губ нищенки. А сердце ожило:
– Недре!
Белобрысые, угловатые, скромно одетые работницы бердянской кожевенной фабрики Зина Прихненко и Олеся Сорока, казалось, родились сестрами-близнецами. Невероятно, но они даже работали в одном сушильном цеху: так промысел Света свел их вместе. Они безусловно ждали нас. Оцепеневшие, покорно проследовали в купе Дерибаса, послушно встали к двери, дали себя привязать за руки. Стояли, не мигая бледно-голубыми глазами, пока мы расстегивали их одежду, разрывали исподницы на груди, отводили за спины нательные крестики. Но едва ледяной молот был занесен, ноги их подкашивались, они теряли сознание: молот снился им, Лед сверкал в забытых детских снах, где сияющие и могущественные люди сладко теребили их детские сердца, мучительно преследовали, не давая покоя. Молодые сердца их жаждали Льда. И он ударил в них:
- Предыдущая
- 36/53
- Следующая
