Пир - Сорокин Владимир Георгиевич - Страница 6

• Предыдущая
• 6/68
• Следующая

– Похохотать хорошо, конечно, голову прочищает… – тяжело выдохнул Мамут.

– Говорят, можно эдаким манером и заворот кишок схлопотать, – глотнул вина Румянцев.

– От доброго смеха никто не умирал, – огладил короткую бороду батюшка.

– Господа, продолжим, продолжим, – потер руки Саблин. – Пока Настя теплая. Сашенька-свет, положи-ка ты мне… – он мечтательно прищурился, – потрошков!

– А мне – шейки.

– Мне – плечико, Сашенька, голубушка…

– Бедро! Только бедро!

– Можно… там вот, где корочка отстает?

– Александра Владимировна, от руки будьте любезны.

И вскоре все уже молча жевали, запивая мясо вином.

– Все-таки… необычный вкус у человеческого мяса… а? – пробормотал Румянцев. – Дмитрий Андреевич, вы не находите?

– Мясо вообще странная пища, – тяжело пережевывал Мамут.

– Это почему же? – спросил Саблин.

– Живое потому что. А стоит ли убивать живое исключительно ради поедания?

– Жалко?

– Конечно, жалко. Мы на прошлой неделе в Путятино ездили к Адамовичам. Только от станции отъехали – ступица подломилась. Дотащились до тамошнего шорника. А пока он новую ладил, я на ракиту присел эдак в теньке. Ну и подошла ко мне свинья. Обыкновенная хавронья. Встала и смотрит на меня. Выразительно смотрит. Живое существо. Целый космос. А для шорника – просто семь пудов мяса. И я подумал: какая все-таки это дичь – пожирать живых существ! Прерывать жизнь, разрушать гармонию только для процесса переваривания пищи. Который кончается известно чем.

– Вы просто как Толстой рассуждаете, – усмехнулась Румянцева.

– По проблеме вегетарианства у меня с графом нет расхождений. Вот непротивление злу – это увольте.

– Что значит – прерывать жизнь? – перчил печень Саблин. – А у яблока вы не прерываете жизнь? У ржаного колоса?

– Колосу не больно. А свинья визжит. Значит, страдает. А страдание – нарушение мировой гармонии.

– А может, яблоку тоже больно, когда им хрустят, – тихо проговорил Лев Ильич. – Может, оно вопиет от боли, корчится, стенает. Только мы не слышим.

– Ага! – заговорила вдруг Арина, вынув изо рта лобковый волос Насти. – У нас прошлым летом рощу рубили, а маменька покойная всегда окна закрывала. Я говорю – что ты, маменька? А она – деревья плачут.

Некоторое время ели молча.

– Бедра удивительно удались, – покачал головой Румянцев. – Сочные… как не знаю что… сок так и брызжет…

– Русская печь – удивительнейшая вещь, – разрезал почку Саблин. – Разве в духовом шкафу так истомится? А на открытых углях?

– На открытых углях только свинину жарить можно, – тяжело кивал Мамут. – Постное мясо сохнет.

– То-то и оно.

– Но жарят же черкесы шашлык? – подняла пустой бокал Румянцева.

– Шашлык, голубушка – вороний корм. А тут – три пуда мяса! – кивнул Саблин на блюдо с Настей.

– А я люблю шашлыки, – вздохнул Лев Ильич.

– Нальет мне кто-нибудь вина? – трогала свой нос бокалом Румянцева.

– Не зевай, пентюх! – прикрикнул Саблин на Павлушку.

Лакей кинулся наливать.

– А Александра Владимировна вообще не едят-с, – доложила Арина.

– Неужели невкусно? – развел масленые руки Румянцев.

– Нет, нет. Очень вкусно, – вздохнула Саблина. – Просто я… устала, право.

– Вы мало пьете, – заключил Мамут. – Поэтому и кусок в горло не лезет.

– Выпей как положено, Сашенька, – Саблин поднес полный бокал к ее устало-красивым губам.

– Выпейте, выпейте с нами, – возбужденно моргал Румянцев.

– Не манкируйте, Сашенька! – улыбалась порозовевшая Румянцева.

Саблин взял жену левой рукой за шею и медленно, но решительно влил вино ей в рот.

– Ой… Сережа… – выдохнула она.

Все зааплодировали.

– И теперь – капитальнейшей закуски! – командовал Мамут.

– Чего-нибудь оковалочного, с жирком, Александра Владимировна, – подмигивал Лев Ильич.

– Я знаю, что надо! – Саблин вскочил, схватил нож и с размаху вонзил в живот Насте. – Потрошенций! Это самая-пресамая закуска!

Откромсав ножом ком кишок, он подцепил его вилкой и кинул на тарелку жены:

– В потрохе – самая суперфлю, самая витальность! Съешь, радость моя! У тебя сразу все пройдет!

– Правильно! Очень правильно! – тряс вилкой Мамут. – Я куропаток только с потрохами ем.

– Я не знаю… может, лучше белого мяса? – Саблина смотрела на серовато-белые кишки, сочащиеся зеленовато-коричневым соком.

– Съешь немедленно, умоляю! – взял ее за затылок Саблин. – Будешь потом благодарить всех нас!

– Скушайте, Сашенька!

– Александра Владимировна, ешьте непременно! Это приказ свыше!

– Нельзя отлынивать от еды!

Саблин насадил на вилку кусок кишок, поднес ко рту жены.

– Только не надо меня кормить, Сереженька, – усмехнулась она, беря у него вилку и пробуя.

– Ну, как тебе? – смотрел в упор Саблин.

– Вкусно, – жевала она.

– Милая моя жена. – Он взял ее левую руку, поцеловал. – Это не просто вкусно. Это божественно.

– Согласен, – откликнулся отец Андрей. – Есть свою дочь – божественно. Жаль, что у меня нет дочери.

– Не жалей, брат, – отрезал себе кусок бедра Саблин. – У тебя духовных чад предостаточно.

– Я не вправе их жарить, Сережа.

– Зато я вправе! – Мамут ущипнул жующую дочь за щеку. – Ждать не так уж много осталось, егоза.

– Когда у вас? – спросил отец Андрей.

– В октябре. Шестнадцатого.

– Ну, еще долго.

– Два месяца быстро пролетят.

– Ариша, ты готовишься? – спросила Румянцева, разглядывая отрезанный Настин палец.

– Надоело ждать, – отодвинула пустую тарелку Арина. – Всех подруг уж зажарили, а я все жду. Таню Бокшееву, Адель Нащекину, теперь вот Настеньку.

– Потерпи, персик мой. И тебя съедим.

– Вы, Арина Дмитревна, будете очень вкусны, уверен! – подмигнул Лев Ильич.

– С жирком, нагульным, а как же! – засмеялся, теребя ей ухо, Мамут.

– Зажарим, как поросеночка, – улыбался Саблин. – В октябре-то под водочку под рябиновую как захрустит наша Аринушка – у-у-у!

– Волнуетесь поди? – грыз сустав Румянцев.

– Ну… – мечтательно закатила она глаза и повела пухлым плечом, – немного. Очень уж необычно!

– Еще бы!

– С другой стороны – многих жарят. Но я… не могу представить, как я в печи буду лежать.

– Трудно вообразить?

– Ага! – усмехнулась Арина. – Это же так больно!

– Очень больно, – серьезно кивнул отец Андрей.

– Ужасно больно, – гладил ее пунцовую щеку Мамут. – Так больно, что сойдешь с ума, перед тем как умереть.

– Не знаю, – пожала плечами она. – Я иногда свечку зажгу, поднесу палец, чтоб себя испытать, глаза зажмурю и решаю про себя – вытерплю до десяти, а как начну считать – раз, два, три, – и не могу больше! Больно очень! А в печи? Как же я там?

– В печи! – усмехнулся Мамут, перча новый кусок. – Там не пальчик, а вся ты голенькая лежать будешь. И не над свечкой за семишник, а на углях раскаленных. Жар там лютый, адский.

Арина на минуту задумалась, чертя ногтем по скатерти.

– Александра Владимировна, а Настя сильно кричала?

– Очень, – медленно и красиво ела Саблина.

– Билась до последнего, – закурил папиросу Саблин.

Арина зябко обняла себя за плечи:

– Танечка Бокшеева, когда ее к лопате притянули, в обморок упала. А в печи очнулась и закричала: «Мамочка, разбуди меня!»

– Думала, что это сон? – улыбчиво таращил глаза Румянцев.

– Ага!

– Но это был не сон, – деловито засуетился вокруг блюда Саблин. – Господа, добавки! Торопитесь! Жаркое не едят холодным.

– С удовольствием, – протянул тарелку отец Андрей. – Есть надо хорошо и много.

– В хорошее время и в хорошем месте. – Мамут тоже протянул свою.

– И с хорошими людьми! – Румянцева последовала их примеру.

Саблин кромсал еще теплую Настю.

– Durch Leiden Freude.

– Вы это серьезно? – раскуривал потухшую сигару Мамут.

– Абсолютно.

– Любопытно! Поясните, пожалуйста.

– Боль закаляет и просветляет. Обостряет чувства. Прочищает мозги.

• Предыдущая
• 6/68
• Следующая