Первый субботник - Сорокин Владимир Георгиевич - Страница 14

• Предыдущая
• 14/55
• Следующая

Он опустился на колени, потрогал дощечку, шмыгнул носом:

– Вот и я, Наташ… здравствуй…

Какая-то птица пролетела над кладбищем, рассекая ночной воздух быстрыми крыльями.

– Я, Наташ… я это…

Санька помолчал и вдруг заплакал, ткнувшись носом в холодную дощечку.

– Ната… шенька… Ната… шень… кааа…

Фонарик вывалился из его рук.

– Ната… шааа… Ната… шенька…

Бумажные цветы слабо шуршали в темноте от прикосновения его дрожащих пальцев.

Он долго плакал, бормоча что-то под нос.

Потом, успокоившись, вытер рукавом лицо, высморкался в кулак. Достав бутылку, отхлебнул, поставил ее рядом с могилой и выпрямился:

– Вот… значит…

Постояв немного, Санька стал быстро снимать венки с могилы и класть их неподалеку.

– Щас… Наташенька… щас… милая…

Кончив с венками, он смахнул вялые цветы. Под ними на земляном холмике лежала горсть засохшей кутьи, кусочки хлеба и несколько конфет.

Санька взял лопату и принялся сваливать холмик на сторону.

– Щас… щас… Наташ…

Земля была сухой и легкой.

Свалив холмик, Санька поплевал на ладони и принялся быстро копать.

Молодой месяц еле-еле освещал кладбище, густая листва сонно шевелилась над Санькой. Он умело копал, отбрасывая землю влево, лопата мелькала в его руках.

Минут через пятнадцать он уже стоял по пояс в яме, расширяя ее края до прежних.

– Дождь хоть не был за месяц… хорошо…

Санька выпрямился, тяжело дыша. Постояв, снял с себя пропотевшую рубаху, кинул на поблескивающую бутылку:

– Тах-то ловчей…

Поплевав на ладони, снова принялся за работу.

Сухая, слабо утрамбованная земля податливо впускала в себя лопату, вылетала из ямы и почти без шороха ссыпалась по склонам образовавшегося рядом холма.

Яма углублялась, и холм рос с каждой минутой.

Вскоре его край дополз до ямы, и Саньке пришлось вылезать и отбрасывать землю. Голая мускулистая спина его блестела от пота, волосы слиплись на лбу. Отбросав землю, он достал папиросы, сел и закурил, свесив ноги в яму.

Прохладный ветерок шелестел листвой берез, качал кусты и высокую выгоревшую траву. Со стороны деревни по-прежнему доносилась музыка.

– Танцуют, бля… – зло пробормотал Санька и сильно затянулся, отчего папироса затрещала и осветила его лицо.

– Как танцевали, так и танцуют… хули им…

Невидимый дым попал ему в глаза, заставив сморщиться и закряхтеть:

– Ептэ… ой… Наташенька…

Он посмотрел в черную яму, вздохнул.

– У меня ведь душа давно болела… вот и вышло…

Руки его зашарили на голой груди:

– Гады… и не написали… не написали даже… суки…

Отшвырнув папиросу, он спрыгнул в яму и стал рыть дальше. Внизу земля оставалась такой же теплой и рыхлой. Сладковато пахло корнями и перегноем.

Через полчаса, когда Санька ушел в яму по плечи, землю стало выбрасывать трудней. Лопата мелькала реже, Санька часто останавливался, отдыхал. Холм выброшенной земли снова надвинулся.

Вскоре лопата глухо стукнула по крышке гроба.

– Вот…

Санька стал лихорадочно выбрасывать землю, часть которой вновь осыпалась вниз.

– Вот… господи… вот… Наташенька…

Дрожащий голос его глухо звучал в яме.

Откопав наощупь гроб, который прогибался и потрескивал под его ногами, он с трудом выбрался наверх, взял фонарик и сполз в яму.

– Вот… вот…

Он зажег фонарик.

Обитый черно-красным гроб наполовину выглядывал из земли.

Положив фонарик в угол, Санька быстро выбросил мешавшую землю. Потом подергал крышку. Она была приколочена. Размахнувшись, он вогнал острую лопату в нее.

– Вот… они ж забили тебя… гады… щас, щас…

Налег на ручку лопаты. Крышка громко затрещала, но не поддалась.

Выдернув лопату, Санька принялся сдирать с крышки черный коленкор.

– Наташенька… любушка моя… законопатили… суки…

Содрав непрочную материю, он посветил фонариком, потом, наклонив гроб, сунул лопату в щель, налег.

Стенки ямы мешали, ручка лопаты задевала о них, осыпая землю.

Санька наклонил гроб сильнее. Крышка затрещала и отошла слегка. Отшвырнув лопату, он уцепился за крышку, потянул. С треском она стала отходить от гроба. Из щели хлынула спертая вонь.

Санька просунул ногу в расширяющийся проем, уперся, дернул и оторвал крышку. Удушливый запах гниющего тела заполнил яму, заставив Саньку на мгновенье оторопеть. Он выкинул крышку наверх, выровнял накренившийся гроб и склонился над ним.

В гробу лежал труп молодой девушки, по грудь закрытый простыней. Голова с белым венчиком на лбу была слегка повернута набок, руки лежали на груди.

Санька посветил фонариком.

Несколько юрких мокриц, блошек и жучков, облепивших руки, лицо и синий жакет трупа, бросились прочь от света, полезли в складки одежды, за плечи и за голову.

Санька склонился ниже, жадно всматриваясь в лицо мертвеца.

– Наташа, Наташенька…

Крупный выпуклый лоб, широкие скулы и сильно заострившийся нос были обтянуты коричневато-зеленой кожей. Почерневшие губы застыли в полуулыбке. В темно-синих глазницах вяло шевелились черви.

– Наташа… Наташенька… господи… загнила-то… загнила-то как…

Фонарик задрожал в Санькиной руке.

– За месяц… за месяц… Наташенька… любушка…

Он снова заплакал.

– Я ведь… я ведь… это… я… ве… дь… Наташ… господи… угораздило тебя… а я вот… я вот… люблю тебя…

Санька зарыдал, трясясь и роняя слезы на синий заплесневелый жакет.

– И это… и это… Наташ… я ведь завсегда тебя любил… завсегда… а Петька гад… я ведь отговаривал… работа эта… чертова… гады… сра… ные… я ферму эту хуеву… спалю… спа… лю… бля… к ебе… ни… ма… тери…

Луч фонарика плясал по стенкам ямы.

– А я ведь… тогда и не знал… сволочи… и не написали… а приехал… и… и… не поверил… а теперя… а теперя… а… те… перя… я вот это… это… это! Наташенька!

Он зарыдал с новой силой, потные плечи его тряслись.

– Это они все… они все… га… ды… бля… суууки… а этого… а этого… бригадира я бля убью… бля… сука хуев…

Сверху посыпалась земля.

– Они ведь это… это ведь… а я тебя люблю. А с Зинкой у меня и не было ничего… ничего… а тебя я люблю… люблю… ми… лая… милая… милая!

Санька рыдал, вцепившись в край гроба. Брошенная под ноги лопата больно резала колено. Запах гниющей плоти, смешанный с запахом потного Санькиного тела, заполнил могилу.

Нарыдавшись, Санька вытер лицо руками, взял фонарик, посветил в лицо трупа.

– Наташ… я ведь и вправду не мог. Они мне письма не прислали. А я там был. Там. А тут приехал и говорят Наташку током убило. Я прям и не поверил. И не верю я. Наташ. А Наташ? Наташ! Наташка!

Он потряс гроб.

– Наташ. Ну Наташенька. Ну это я – Сашка. Слышишь? А?! Слышишь?!

Он замолчал, вглядываясь в ее лицо.

В яме стояла глухая тишина.

– Наташ. Ну ведь не видит никто. Наташк! Наташк! Слышь?! Это я, Санька!

Из почерневшей ноздри мертвеца выползла маленькая многоножка и, быстро пробежав по губам, сорвалась за отворот жакета.

Санька вздохнул, поколупал ногтем обтянутую доску:

– Наташ. Я это. Просто я вот не понимаю ничего. Как так получилось?! На танцы ходили, помнишь?! А тут – вообще… хуйня какая-то. Чего-то не понимаю… а там опять танцы. И хоть бы хуй всем… танцуют… А, Наташ? Наташ? Наташ!

Труп не откликался.

Санька осторожно снял белую материю. Под ней была синяя юбка и Наташины ноги, обутые в черные лакированные туфли.

Санька выпрямился, положил фонарик на край ямы, и, подпрыгнув, выбрался сам.

Наверху было свежо и прохладно. Ветер стих, березы стояли неподвижно. Небо потемнело, звезды горели ярче. Музыка больше не слышалась.

Санька приподнял рубашку, взял бутылку, откупорил и глотнул дважды. Потом еще раз.

Водки осталось совсем немного.

Он подошел к краю ямы, поднял фонарик и посветил вниз.

Наташа неподвижно лежала в гробу, вытянув стройные ноги. Отсюда казалось, что она улыбается во весь рот и внимательно смотрит на Саньку.

• Предыдущая
• 14/55
• Следующая