День опричника - Сорокин Владимир Георгиевич - Страница 29

• Предыдущая
• 29/31
• Следующая

Приподнимается Батя неторопливо:

— Здрав будь, граф.

Ответно кланяется, скрещивает на животе руки, молча глядит на графа. На голову Батя наш выше Урусова.

— Вот, решил навестить тебя, — нарушает тишину граф. — Не помешаю?

— Гостю завсегда рады, — молвит Батя. — Пар еще есть.

— Я не большой охотник до бани. Разговор у меня к тебе срочный, отлагательства не терпящий. Уединимся?

— У меня, граф, от опричнины секретов нет, — спокойно Батя отвечает, знак банщикам делает. — Шампанского?

Мрачновато граф губу нижнюю оттопыривает, на нас волчьими глазами косится. Волк и есть. Токмо загнанный. Подносит им Цао шампанского. Берет Батя бокал узкий, выпивает залпом, ставит на поднос, крякает, усы отирая. Урусов лишь пригубливает, как цикуту.

— Слушаем тебя, Андрей свет Владимирович! — громогласно Батя произносит и на лежак свой снова опускается. — Да ты ложись, не стесняйся.

Садится граф поперек лежака, сцепляет пальцы замком:

— Борис Борисович, ты в курсе моих обстоятельств?

— В курсе.

— В опалу попал я.

— Это бывает, — кивает Батя.

— На сколько — пока не знаю. Но надеюсь, что рано или поздно простит меня Государь.

— Государь милостив, — кивает Батя.

— Дело у меня к тебе. Счета мои по приказу Государя арестованы, торговые и промышленные владения отчуждены, но личное имущество оставил мне Государь.

— Слава Богу… — рыгает Батя китайскою углекислотою.

Смотрит граф на свои ногти холеные, трогает перстень с ежом брильянтовым: паузу выдерживает. Молвит:

— В Подмосковье у меня имение, в Переяславском уезде и под Воронежом, в Дивногорье. Ну и дом на Пятницкой, ты там бывал…

— Бывал… — вздыхает Батя.

— Так вот, Борис Борисович. Дом на Пятницкой я опричнине отдаю.

Тишина. Молчит Батя. Молчит Урусов. Молчим и мы. Замер Цао с откупоренной бутылкой сычуаньского в руке. Дом Урусова на Пятницкой… Это и домом-то назвать стыдно: дворец! Колонны из слоистого мрамора, крыша со скульптурами да вазами, ажурные решетки, привратники с алебардами, каменные львы… Внутри я не был, но догадаться нетрудно, что там еще покруче, чем снаружи. Говорят, у графа в приемной пол прозрачный, а под ним — аквариум с акулами. И все акулы — полосатые аки тигры. Затейливо!

— Дом на Пятницкой, — прищуривается Батя. — Отчего такой богатый подарок?

— Это не подарок. Мы с тобой люди деловые. Я вам дом, вы мне крышу. Опала пройдет — еще добавлю. Не обижу.

— Серьезное предложение, — прищуривается Батя, обводит нас взором. — Обсудить придется. Ну, кто?

Подымает руку Воск матерый.

— А дай-кось я молодых послушаю, — косится Батя на молодь. — А?

Подымает руку бойкий Потыка:

— Дозволь, Батя!

— Говори, Потыка.

— Прости, Батя, но сдается мне, что негоже нам мертвецов прикрывать. Потому как мертвому все одно — есть ли над ним крыша или нет. Да и не крыша ему нужна. А крышка.

Тишина в зале банной повисла. Тишина гробовая. Позеленело лицо графа. Чмокает губами Батя:

— Вот так, граф. Заметь, это голос молодняка нашего. Разумеешь, что о предложении твоем коренные опричники скажут?

Облизывает граф губы побелевшие:

— Послушай, Борис. Мы с тобой не дети. Какой мертвец? Какая крышка? Ну, попал я Государю под горячую руку, но это же не навсегда! Государь знает, сколько я сделал для России! Год пройдет — простит он меня! А вы с прибытком останетесь!

Морщит лоб Батя:

— Думаешь, простит?

— Уверен.

— Что, опричники, думаете: простит Государь графа али нет?

— Не-е-е-ет! — хором отвечаем. Разводит Батя руками крепкими:

— Вот видишь?

— Слушай! — вскакивает граф. — Хватит дурака валять! Мне не до шуток! Я потерял почти все! Но Богом клянусь — все вернется! Все вернется!

Вздыхает Батя, встает, на Ивана опираясь:

— Ты, граф, просто Иов. Все вернется… Ничего к тебе не вернется. А знаешь почему? Потому что ты страсть свою выше государства поставил.

— Ты, Борис, говори да не заговаривайся!

— А я и не заговариваюсь, — подходит Батя к графу. — Ты думаешь, за что на тебя Государь осерчал? За то, что ты еть в огне любишь? За то, что дочь его срамишь? Нет. Не за это. Ты государственное имущество жег. Стало быть, против государства пошел. И против Государя.

— Дом Бобринской — ее собственность! При чем здесь Государь?!

— Да при том, садовая ты голова, что все мы — дети Государевы, и все имущество наше ему принадлежит! И вся страна — его! Тебе ли не знать это? Ничему-то тебя жизнь не научила, Андрей Владимирович. Был ты зятем Государя, а стал бунтовщиком. Да и не просто бунтовщиком, а гадом. Падалью гнилой.

Яростью темной вспыхивают глаза графа:

— Что?! Ах ты пес…

Вкладывает Батя два пальца в рот, свистит. И как по команде молодые к графу бросаются, хватают.

— В купель его! — командует Батя. Срывают опричники с графа простынь, швыряют в купель. Всплывает граф, отплевывается:

— Ответите, псы… ответите…

Глядь — а у молодых в руках ножи возникают. Вот это новость. Вот те и ясен пень! Почему я не знал? Каюк графу? Отмашку дали?

Встают молодые с ножами по краям купели.

— Гойда! — кричит Батя.

— Гойда-гойда! — кричат молодые.

— Гойда-гойда! — остальные подхватывают.

— Смерть врагам России! — Батя восклицает.

— Смерть! Смерть! Смерть! — подхватываем. Подплывает граф к краю купели, за мрамор хватается. Но на другой стороне Комол рукой взмахивает: летит нож молнией, графу в спину сутулую впивается по самую рукоять. Вопль испускает граф яростный. Взмахивает рукой Охлоп — летит его нож, втыкается аккурат рядом с первым. Метают ножи свои Елка и Авила — и тоже метко, тоже в спину голого графа. Вопит по-прежнему яростно, негодующе. Сколько злобы накопил, гад! Летят в него ножи остальных молодых. И все в цель попадают. Намастачились молодые ножи метать. Мы, коренные, ножами предпочитаем по-близкому действовать.

Уже не вопит, а хрипит граф, в воде ворочаясь. На мину морскую похож он.

— Вот тебе и — «все вернется»… — усмехается Батя, берет бокал с подноса, отпивает.

По телу графа судорога проходит, и застывает он навсегда. Жизнь и судьба.

— Наверх его, — кивает Батя банщикам. — Воду сменить.

Выволакивают труп Урусова банщики из купели, снимают с него золотой крест нательный и знаменитый перстень с ежом, отдают Бате. Подбрасывает он то, что осталось от графа могущественного, на руке:

— Ну вот: был и нету!

Уносят труп. Дает Батя крестик золотой Свириду:

— Отдашь завтра в храм наш.

Перстень с ежом надевает себе на мизинец:

— Вот и попарились. Наверх! Все — наверх!

Пробили часы напольные 2.30. Сидим в изразцовой гостиной. Оставил Батя на заполуночье токмо пятерых: Потыку, Воска, Балдохая, Ероху да меня. После мокрого пробило Батю нашего на кокошу с водочкой. Сидим за круглым столом красного гранита. А на нем — блюдо с полосками белыми, свеча, графин с водкою. Греет Ероха блюдо на свече, подсушивает кокошу снизу. Батя уже хорош. А когда ему похорошо, он нам речи возвышенные говорит. Речей этих у Бати нашего дорогого три: про Государя, про маму покойную и про веру христианскую. Сегодня черед — про веру:

— Вот вы, анохи мои свет-дорогие, думаете, ради чего Стену строили, ради чего огораживались, ради чего паспорта заграничные жгли, ради чего сословия ввели, ради чего умные машины на кириллицу переиначили? Ради прибытка? Ради порядка? Ради покоя? Ради домостроя? Ради строительства большого и хорошего? Ради домов хороших? Ради сапог сафьяновых, чтобы все притопывали да прихлопывали? Ради всего правильного, честного, добротного, чтобы все у нас было, да? Ради мощи государственной, чтобы она была как прямо столб из древа тамаринда небесного? Чтобы она подпирала свод небесный со звездами, мать твою хорошую, чтобы звезды те сияли, волки вы сопатые, соломой напхатые, чтобы луна светила, чтобы ветер вам теплый в жопы дул-передул-незадул, так? Чтобы жопам вашим тепло было в портках бархатных? Чтобы головам вашим уютно было под шапками-то соболиными, так? Чтоб жили не по лжи волки-волчары все сопатые? Чтобы бегали все стаями, хорошо бегали, прямо, кучно, пресвятая, начальников слушались, хлеб жали вовремя, кормили брата своего, любили жен своих и детей, так?

• Предыдущая
• 29/31
• Следующая