Повесть о суровом друге - Жариков Леонид Михайлович - Страница 15

• Предыдущая
• 15/66
• Следующая

- Грызи... А загадки мои простые. Первая - кремень, огниво, искра. Вторая - дорога. Пролегли дороги через всю Русь - не измеришь их, не сосчитаешь. Сколько ни ходи - не исходишь. Каждый человек выбирает себе дорогу и шагает по ней через всю жизнь. И у тебя будет своя дорога...

В голосе отца слышалась грусть, будто ему было жалко меня. Папка, папка, я и сам его жалел, прижался плечом к его худому плечу, и так мне стало хорошо! Я любил, когда отец бывал дома, но такое редко случалось.

А в тот день мы были с ним вместе, лежали за сараем в траве, и он рассказывал мне про дальние города, про шахтеров, которые живут там.

Счастье мое оборвалось неожиданно. Вечером нагрянула полиция. Мы только сели ужинать, как в дверь громко застучали. Отец выхватил из пиджака красные афишки и сунул их в рукомойник. Лишь тогда он открыл дверь, и в землянку, гремя саблями, вошли городовые.

Первым шагнул через порог полицейский пристав, весь в золотых пуговицах, с шашкой на боку.

- Руки в гору! - скомандовал он.

Отец поднял руки, и его стали обыскивать.

Мать как сидела на табуретке, так и окаменела.

Трое городовых начали распарывать подушки, по полу рассыпались перья. Городовые становились сапогами на кровать и шарили за иконами. Потом один перекопал шашкой одежду в сундуке. Раз десять прошли они мимо рукомойника, но никто не догадался приоткрыть крышку. Во время обыска во дворе толпились люди и заглядывали в окно. Полиция отгоняла их.

Пристав, заморившись, хотел сесть на табуретку, но она под ним сломалась.

- Политикой занимаешься, а табуретки исправной нет! - сердито пробурчал пристав, поднимаясь с пола с помощью городового.

Больше он не стал садиться и стоя допрашивал отца:

- Где ваш главарь из Петербурга по кличке Митяй?

- Не знаю такого, - отвечал отец и хотел погладить кошку, но пристав отшвырнул ее ногой.

- Ты, Устинов, дурака не валяй, все равно его найдем, а ты в кутузке насидишься. Я всех ваших главарей знаю: и Преподобного, и Митяя, и Богдана... Скоро всех переловим, так и знай.

Я испугался: Богданом подпольщики называли моего отца. Почему же пристав не схватил его и не закричал: «Держите, вот он, Богдан!» Значит, не знает пристав, что у отца такое прозвище, не знает! - радовался я.

У пристава были рыжие, почти красные усы. Они торчали в стороны, как две морковки, противно смотреть. Отец отвечал угрюмо:

- Власть ваша, господин пристав, делайте что хотите. Мы, рабочие, люди подневольные. У нас крылья связаны.

Пристав постучал по краю стола пальцем и сказал:

- Смотри, как бы твои крылья не оказались скованными. И не погнали бы тебя в Сибирь в кандалах.

Пристав не спеша прошелся по комнате, потом вернулся к отцу и ласково положил ему руку на плечо:

- Ты, Устинов, хороший кузнец. На заводе про тебя говорят, что таких кузнецов по всей России не сыщешь. Бросил бы ты заниматься политикой. У тебя семья, сын растет, ишь какой хороший пацан. Сгубишь ты ему жизнь. Брось это дело и живи по-божески. Я за тебя господину Юзу словечко замолвлю, жалованье прибавят, квартиру дадут.

Отец тяжело поднялся:

- Вы зачем пришли, господин пристав? Обыск делать? Так делайте.

Пристав рассердился и зашагал к двери. У выхода он обернулся и, угрожающе держа руку на сабле, сказал:

- Насчет завтрашнего дня предупреждаю: никто из дому не выйдет. Ничего не будет с того, что вы задумали. Так и передай своим.

Отец запер за полицейскими дверь на крючок и только тогда вынул из рукомойника тайные листки.

Мать так перепугалась полиции, что и убирать не стала. Мы легли спать среди разбросанных вещей. Отец и мать шептались.

Я слышал, как она сказала:

- Против кого идете, подумай-ка! Царь всех вас погубит.

Отец ответил:

- Неправда, народ как туча, в бурю все выльет.

«Пропадет отец, погубит его царь, - думал я, - заберут на войну, а там, известное дело, - останется отец без ног... Дали бы мне царя на расправу, я бы сначала огрел его палкой по голове, потом штыком в пузо ткнул, взял бы клещи да за ухо щипнул. Запросил бы царь: «Отпусти душу на покаяние!»

Всю ночь снились тревожные сны, а утром, чуть солнце заглянуло в окошко, я подхватился. Дверь оказалась запертой снаружи на щепку. Ни отца, ни матери не было. Я испугался: значит, пристав запер меня, а отца с матерью увел.

Я с размаху ударил плечом в дверь и сломал щепку.

По улице, побалтывая ременными плетками, гарцевали верховые казаки, наверно, следили, не вышел ли кто из дому.

Спрятавшись за калиткой, я подождал, пока они проедут, и помчался через дорогу к Анисиму Ивановичу.

У них дверь была открыта. Наверно, тоже сломали запор. Анисим Иванович, куда-то собираясь, надевал чистую сорочку. Он был веселый. Тетя Матрена и Васька успокоили меня: оказывается, мамка моя ушла на базар, а куда делся отец, они сами не знали.

- Дядя Анисим, что это? - спросил я, увидев у старика на груди красную ленточку, пришпиленную булавкой.

- Это? - Он провел корявой ладонью по ленточке. - Это, Леня, знак свободы.

- Зачем?

- День сегодня такой.

«Какой же «такой» день? - думал я. - Пасха прошла, а до троицы еще далеко».

Я заметил, что сапожный инструмент Анисима Ивановича сложен в кучу: ни отец, ни Васька не работали. В землянке пахло свежим кизяком: тетя Матрена, видать, подмазала пол. Какой же нынче праздник?

Анисим Иванович отпустил Ваську гулять на целый день. Мы запрятали в карманы по куску хлеба и выбежали со двора.

До чего было хорошо вокруг! Теплый, едва слышный ветерок веял в лицо свежим ароматом сирени. На высокой акации, надувая пушистый зоб, пел скворец. В лучах солнца его черные перья отсвечивали то фиолетовым, то зеленым, то синим блеском.

Весна украсила нашу грязную улочку, наши пропахшие дымом дворики. Ни одной хатки не узнать: ту побелили, и она слилась с пышной кроной цветущей яблоньки; у той зазеленела трава на крыше, и мазанка стала похожа на камень, поросший мхом. А Илюхина завалюшка - точь-в-точь избушка на курьих ножках - косила подслеповатым оконцем из-за куста желтой акации, будто подглядывала за кем-то.

Казачьих разъездов на улице уже не было, но у лавки Мурата прохаживался Загребай. На другом углу еще трое городовых, там еще и еще. Зачем их нагнали сюда столько? Неужели стерегут людей в землянках?

- Вась, почему сегодня нельзя из дому выходить? - шепотом спросил я.

Васька ответил раздраженно:

- Царь приказал.

- Да что ты все - царь да царь... Зачем это ему нужно?

- А я почем знаю? Царь что захочет, то и сделает. Может, например, тебе бочку золота дать, а может на котлеты изрубить. Скажет: «Нажарьте мне котлет из Леньки», - и прощайся с жизнью, капут, жил - и нету.

«Беда, - думал я, - отец еще когда обещался, что царя убьют, а он живет себе да живет...»

- Вась, я только тебе тайну открою, больше никому...

- Какую тайну?

- Отец говорил: царя убьют...

Васька испуганно обернулся:

- Тише, городовой услышит. Я тоже кое-что знаю.

- Что, Вася?

- Сказку про царя Далдона. Хочешь, расскажу?

- Хочу.

- Идем в степь. А то здесь услышит кто-нибудь.

- Айда!

2

Васька обнял меня за шею, и мы пошли. На углу нас догнали ребята Абдулка Цыган и гречонок Уча. Потом мы увидели рыжего Илюху. Он бежал по улице, придерживая рукой спадающие штаны; при этом он дул в самодельный свисток, изображая городового.

- Дай посвистеть, - попросил я, когда Илюха подбежал.

- Вот еще, слюней напустишь... Вы куда, хлопцы?

- На кудыкин двор.

- Нет, правда, куда?

- Гулять.

- Меня возьмите.

- Идем.

Обгоняя один другого, мы помчались туда, где обрывался отвесный каменный карьер.

- В атаку, за мной! - скомандовал Васька и стал наносить палкой удары по высоким колючкам. Летели в стороны отсеченные лиловые цветы, испуганно разлетались шмели, шарахались в стороны бабочки.

• Предыдущая
• 15/66
• Следующая