До свидания, мальчики! - Балтер Борис Исаакович - Страница 12

• Предыдущая
• 12/52
• Следующая

– Погоди, Алеша. Ты же знаешь Витькиного отца. Зачем доводить до скандала? Сашка, выкладывай свое предложение.

Сашка сидел на диване и внимательно изучал кончик собственного носа. Я не помнил случая, чтобы Сашку надо было тянуть за язык. Такое с ним случилось впервые.

– Ты слышишь? – сказал я. – Выкладывай свое предложение.

– Алеша, ты нас знаешь, – сказал Сашка. – Люди мы скромные, за славой не гонимся. Но если мама прочтет завтра утром в газете, что ее сын – лучший из лучших и без него не может обойтись армия, она успокоится. Положим, не совсем. Но в доме можно будет жить. Это моя мама. А Витькин отец...

Алеше не нужны были подробности. Он был очень сообразительный и все понял. Как только он услышал слово «газета», он начал ходить по комнате и теперь уже стоял у двери.

– Молодцы профессора, – сказал он, не дав Сашке договорить. – Можете считать статью напечатанной. Ждите... Я – наверх.

– Постой, – сказал я. – Ждать нам некогда. Мы пойдем к Витькиному отцу. На всякий случай к пяти часам уйди из горкома. На всякий случай...

На улице было жарко. Я не помнил в конце мая такой жары. Думать на солнце – мало приятного. В голове у меня шумело, а утро только еще начиналось. Сашка сказал:

– Все в порядке. Алеша пробьет. Я всегда говорил: Алеша – голова.

– Витька, – сказал я, – ты доедешь с нами до Жени. Скажешь девочкам, что мы задерживаемся. Потом приходи на промысел. На глаза отцу не показывайся, пока не позовем. Понял?

– К девочкам не пойду, – сказал Витька.

– Ерунда. Синяки за один день не проходят. Может быть, ты и на экзамен завтра не пойдешь?

Витька вышел из трамвая возле Жениного дома, а я и Сашка доехали до тупика Старого города. В короткой тени, падающей от низкой, без окон стены, сидели и стояли люди. Они подняли с земли мешки и корзины и пошли к трамваю. Они казались мне призрачными и невесомыми. Они проходили мимо меня, и я смотрел на них в каком-то странном забытьи. Как я сюда попал? Зачем я здесь? Завтра последний экзамен. Мы давно должны были сидеть в саду у Жени. Вокруг стола, врытого в землю, прохладно. Там тонко пахнет нагретая солнцем сирень. Когда ветер трогает страницы книг, они шуршат. Шуршание их сливается с шелестом листьев. Голос того, кто в это время читает, слышен только нам: он не может заполнить всего пространства.

Сутки, всего только сутки. До этой минуты я тоже так думал. Но сейчас моя вера в незыблемость времени сильно пошатнулась: всего только сутки отделяли вчера от сегодня, а все, чем мы жили до вызова нас в горком, стало далеким прошлым.

За трамвайным тупиком начиналась Пересыпь. На широких улицах без мостовых и тротуаров маленькие домики выглядели еще меньше.

– Чего ты стоишь? Пойдем берегом, – сказал Сашка. Он вообразил, что я стою у трамвайного круга и думаю, какой дорогой идти на промыслы.

Трамвай ушел, и к блеску солнца прибавился блеск рельсов.

– Пойдем, – сказал я.

По узкой тропке, протоптанной между пасленовых кустов, мы спустились к берегу. Широкая полоса диких пляжей тянулась до самых промыслов. Утренний накат выбросил далеко на песок свежие водоросли. Они высохли и побелели. Двое рыбаков чинили на берегу шаланду. Эхо от ударов топора было громче, самих ударов. В черном ведре над костром кипела смола, и пламя под ведром на солнце казалось прозрачным.

Мы сняли туфли и засунули их в карманы брюк. Горячий крупный песок приятно покалывал ноги: с тех пор как мы перестали бегать по городу босиком, наши ноги стали удивительно чувствительными. Мы шли по мокрому песку, такому плотному, что на нем не оставалось следов. Теплая вода, выплескивая, омывала наши ступни.

– Сашка, ты все понял? Главное, жалуйся дяде Пете на несознательность своих родителей, – сказал я.

– И не подумаю, – ответил Сашка.

Он еще в трамвае заупрямился. Ругаться с ним в трамвае было неудобно. Теперь мы были одни, и я мог высказать все, что о нем думаю.

– Осел, – сказал я. – Или ты будешь делать то, что тебе говорят, или иди домой.

– Отстань! – сказал Сашка.

Было очень жарко. Сашка шел сзади меня и злился. На здоровье: меня его настроение мало трогало. Мы сняли рубашки. Влажную кожу овеяло свежестью. Но мы ощущали ее недолго. К середине лета, когда нашу кожу покрывал густой загар, она становилась совершенно невосприимчивой к солнцу. Но пока мы очень чувствовали палящий зной. Рубахи мы заткнули за пояс, а брюки подвернули выше колен. В таком виде мы прошли под деревянной аркой на территорию промыслов.

Соль добывали из воды. Вода текла из соленого озера в прямоугольные бассейны, которые почему-то назывались картами. После того как вода, переливаясь из бассейна в бассейн, испарялась, соль выгребали лопатами. Бассейны-карты тянулись вдоль берега километров на пять. В нашем городе соляные промыслы были единственным промышленным предприятием государственного значения. Наша ослепительно белая и мелкая как пудра соль носила высшую марку столовой соли.

Мы еще долго шли по территории промыслов, мимо причалов, у которых стояли баркасы. Где-то за буртами соли духовой оркестр играл краковяк. Медные звуки, ослабленные зноем, то усиливались, то почти пропадали.

– Прими-и!

Я оттащил разомлевшего Сашку в сторону. Толстый дядька прокатил мимо тачку. Он посмотрел круглыми и злыми глазами. Трусы грязно-серого цвета сползли у него под круглый живот. Руки его были широко расставлены. Он налегал на рукоятки, быстро и мелко переставлял босые ноги, откидывая их в стороны. Колесо тачки постукивало по доске, и казалось, дядька прилагает все силы, чтобы оно не соскочило в песок.

Рабочие с тачками бегали по всему берегу – от буртов соли к причалам. Чтобы никому не мешать, мы пошли по узкому бортику бассейна. Белая соль на дне его была прикрыта сверху прозрачной пленкой воды, и в ней отражались наши фигуры с раскинутыми для равновесия руками. Чем ближе мы подходили к центру промыслов, тем лучше слышен был оркестр. Витькиного отца мы увидели, когда он возвращался от причала с пустой тачкой. Но прежде чем мы его увидели, Сашка показал на плакат. На квадратном куске фанеры против четвертого причала было написано: «СТАХАНОВСКОЙ БРИГАДЕ Петра Андреевича Аникина – СЛАВА!»

Бригада Витькиного отца была первой стахановской бригадой в нашем городе. Это событие произошло сравнительно недавно, и мы хорошо помнили все подробности. Витькин отец с товарищами по бригаде через несколько дней после того, как газеты сообщили о трудовом подвиге донбасского шахтера, установили на промыслах сногсшибательный рекорд погрузки. До этого в каждой бригаде один грузил лопатой тачки, а пятеро отвозили их на баркас. Пока грузилась тачка, простаивал тачечник, а когда тачку увозили, «загорал» лопаточник. В день рекорда в бригаде Витькиного отца на каждого человека было по две тачки: пока отвозили одну – другая нагружалась.

Городская газета провела дискуссию: можно ли такой труд считать стахановским? Итоги подводили на бюро горкома партии. Одни доказывали, что стахановское движение – это высокая механизация, а не мускульный труд. Другие говорили, что было бы политической ошибкой не поддержать инициативу рабочих. Лучше всех на бюро выступила моя мама. Она сказала: стахановский труд – это не только механизация, а и хорошая организация производственных процессов. После этого большинство членов бюро решило признать бригаду Витькиного отца достойной высокого звания.

А мы еще раньше признали бригаду стахановской. Формальности нас меньше всего интересовали. Главное было то, что и в нашем городе началось движение, которое охватывало всю страну. И начал его не кто-нибудь, а Витькин отец.

Теперь все бригады на промыслах работали по методу Аникина. Когда за солью приходили баркасы, на промыслах объявлялась «стахановская вахта». В такие дни подводились итоги соревнования. Потом промыслы затихали: в очищенные карты впускали новую воду, выпаривали ее, потом выбрасывали соль в бурты для просушки.

• Предыдущая
• 12/52
• Следующая